Хилл приготовил свой первый ужин, который все сочли тяжелым, но в общем и целом сносным. В качестве топлива Хилл использовал бизоньи кизяки, объяснив таким образом происхождение двух своих прозвищ: Лепеха и Вонючка.
После обеда Хилл подвесил оставшуюся еду на дерево.
– Зачем вы это делаете? – спросил Джонсон.
– Чтобы уберечь ее от мародеров-гризли, – сказал Хилл. – А теперь готовься ко сну.
И он утоптал башмаками землю, прежде чем расстелить свою постель.
– А это еще зачем? – спросил Джонсон.
– Чтобы заткнуть змеиные норы, – ответил Хилл. – Чтобы гремучки не смогли ночью забраться к тебе под одеяло.
– Вы морочите мне голову, – сказал Джонсон.
– Вовсе нет! – предупредил Хилл. – Спроси кого угодно. Ночью становится холодно, а змеи любят тепло, поэтому заползают прямо к тебе и сворачиваются у твоего паха.
Джонсон отправился к Штернбергу, который тоже расстилал постель.
– Вы не собираетесь утаптывать землю?
– Нет, – ответил Штернберг. – Тут нет кочек и место кажется весьма удобным.
– А как насчет гремучих змей, заползающих под одеяло?
– Такого почти никогда не бывает, – сказал Штернберг.
– Почти никогда не бывает? – встревоженно повысил голос Джонсон.
– Я не стал бы из-за этого беспокоиться, – заметил Штернберг. – Только утром вставайте медленно и проверяйте, нет ли у вас каких-нибудь гостей. Змеи просто уползают с приходом утра.
Джонсон содрогнулся.
Весь день они не видели ни души, но Исаак был убежден, что они рискуют нарваться на индейцев.
– С индейцем дело обстоит так, – проворчал он, – что тебе грозит опасность как раз тогда, когда ты чувствуешь себя в полной безопасности.
Исаак настаивал, чтобы на всю ночь были выставлены часовые; остальные нехотя с этим согласились. Сам Исаак взял на себя последнюю стражу, перед рассветом.
То была первая ночь, которую Джонсон провел под великим куполом небес прерий, и заснуть оказалось невозможно. Сама мысль о гремучих змеях и медведях гризли отогнала бы любой сон, но, кроме того, рядом слышалось слишком много разных звуков… Шепот ветра в траве, уханье сов в темноте, отдаленный вой койотов. Он уставился вверх, на тысячи звезд в безоблачном небе, и слушал.
Он просыпался при каждой смене часовых и видел, как Исаак заступил на место Штернберга в четыре часа утра. В конце концов утомление взяло верх, и Джонсон крепко уснул, как вдруг его мгновенно разбудили несколько хлопков.
Исаак кричал:
– Стой! Стой, я сказал, стой! – и стрелял из револьвера.
Все вскочили. Исаак показал на восток.
– Там что-то есть! Я вижу, там что-то есть!
Они смотрели, но ничего не видели.
– Говорю же, там человек, один человек!
– Где?
– Там! Вон там!
Все уставились на далекий горизонт равнин, но ничегошеньки не увидели.
Каравай разразился рядом эпитетов.
– Он боится индейцев, к тому же он псих… Пока мы здесь, краснокожий будет мерещиться ему за каждым кустом! Да нам глаз сомкнуть не удастся!
Коп тихо сказал, что заступит на пост, а остальных отослал в постель.
Прошло много недель, прежде чем они поняли, что Исаак был прав.
Если еда Вонючки и охрана Исаака оставляли желать лучшего, то же самое можно было сказать о разведке Маленького Ветра. На следующий день из-за шошонского храброго
[28] они проплутали большую часть дня.
Спустя два часа после того, как экспедиция выступила в путь, они наткнулись на равнине на свежий конский навоз.
– Индейцы! – выдохнул Исаак.
Хилл с отвращением фыркнул.
– Знаешь, что это такое? – спросил он. – Это навоз наших собственных лошадей, вот что.
– Невозможно.
– Ты думаешь? Видишь следы колес? – Он показал на слабые отпечатки там, где была примята трава. – Хочешь, я побьюсь об заклад, что, когда я поставлю колеса нашего фургона на эти отпечатки, они полностью совпадут? Мы заблудились, говорю я тебе.
Коп ехал рядом с Маленьким Ветром.
– Мы заблудились?
– Нет, – ответил Маленький Ветер.
– А чего вы ожидали от него услышать? – проворчал Хилл. – Вы когда-нибудь слышали, чтобы индеец признался, что заблудился?
– Я никогда не слыхал об индейце, который бы заблудился, – сказал Штернберг.
– Ну а у нас такой есть, нанятый за высокую цену, – заявил Хилл. – Помяните мои слова, он ни разу не бывал в здешней части страны, что бы он там ни говорил. И он заблудился, что бы он там ни говорил.
Джонсона эта беседа наполнила неведомым дотоле ужасом.
Весь день они ехали под огромной чашей небес, по незнакомой, однообразно плоской земле – громадная ширь без каких-либо ориентиров, не считая попадавшихся временами одиночных деревьев или линии тополей, отмечавших ручей. То было воистину море травы, безбрежное и девственное, как настоящее море.
Он начал понимать, почему на Западе все так часто говорят об определенных вехах на местности – Колонне Помпея, Пиках-Близнецах, Желтых Утесах. Эти немногие узнаваемые объекты были островками в широком океане прерий, и для выживания было совершенно необходимо знать, где они находятся.
Джонсон ехал рядом с Жабой.
– Может ли и вправду статься, что мы заблудились?
Жаба покачал головой:
– Индейцы рождаются здесь и умеют читать по земле так, как мы и представить себе не можем. Мы не заблудились.
– Но мы движемся на юг, – проворчал Хилл, пристально глядя на солнце. – Почему мы едем на юг, если всякий здесь знает, что земли Джудит лежат на востоке? Кто-нибудь может мне объяснить?
Прошли напряженные два часа, и наконец они наткнулись на старые следы колес фургона, тянущиеся на восток. Маленький Ветер показал на них.
– Это дорога для фургонов в землю Джудит.
– Так вот в чем была проблема, – догадался Жаба. – Он не привык путешествовать с фургоном и должен был найти дорогу, по которой может проехать наш.
– Проблема в том, – сказал Хилл, – что он не знает местности.
– Он знает местность, – ответил Штернберг. – Мы сейчас на охотничьих землях индейцев.
Дальше они ехали в сдержанном молчании.
Происшествия на равнинах
В середине все еще жаркого дня Джонсон ехал рядом с Копом, мирно беседуя с ним, как вдруг шляпа Уильяма взвилась в воздух, несмотря на безветрие.
