Имелась одна цитата, и довольно серьезная, которую он не вымарывал годами. Уже не помнил, откуда она позаимствована. Он никогда не указывал ни автора, ни источник: не хотел попасть под давление авторитетов; правда должна стоять особняком, прозрачная, без подпорок. Запись гласила: «По-моему, всякая любовь, счастливая, равно как и несчастная, – настоящее бедствие, когда ей отдаешься весь».
[21] Да, это стоило сохранить. Ему нравилась должная всеохватность выражения «счастливая, равно как и несчастная». Но суть содержалась в словах «когда ей отдаешься весь». Вопреки первому впечатлению, тут не было ни пессимизма, ни горьковатого привкуса. Это была одна из истин о любви, изреченная кем-то, уже полностью затянутым в ее омут, и, казалось, вобравшая в себя всю житейскую печаль. Ему снова вспомнилась хорошая знакомая, некогда открывшая ему секрет удачного брака: «окунаться и выныривать». Да, ему виделось, что это достаточно безопасно. Только безопасность не имеет никакого отношения к любви.
Житейская печаль. Вот еще одна головоломка, над которой ему случалось размышлять. Как правильно – или правильнее: «Жизнь прекрасна, но печальна» или «Жизнь печальна, но прекрасна»? Одна формулировка, безусловно, верна, но он так и не смог решить, которая из двух.
Да, для него любовь обернулась полным крахом. И для Сьюзен. И для Джоан. И – задолго до него – для Маклауда тоже.
Он пробежал глазами несколько вычеркнутых записей, а потом сунул блокнот обратно в ящик. Допустим, все это было потерей времени. Допустим, любви нельзя дать определение; можно только запечатлеть ее в рассказанной истории.
* * *
Взять хотя бы Эрика. Из всех его друзей Эрик действительно был настоящим добряком, а поэтому всегда приписывал хорошие качества другим. Отсюда и отсутствие упреков после того случая с избиением на ярмарке. После своего тридцатилетия он, работая в управлении муниципального планирования и живя в приличном домике в Перивейле, увлекся молодой американкой. Эшли говорила, что любит его; любовь эта проявлялась в желании все время быть рядом с ним и нежелании знакомиться с его друзьями. К тому же Эшли отказывалась ложиться с ним в постель: ой нет, только не сейчас, но когда-нибудь потом – обязательно. Эшли, видите ли, была верующей, а Эрик, который и сам в молодости придерживался религиозных взглядов, это понимал и ценил. Эшли не принадлежала к официальной церкви, потому что вспомни, сколько вреда нанесли официальные церкви; Эрик и тут проявлял понимание. Эшли сказала: если он любит ее и готов презреть земные блага, то обязательно примкнет к ее вере. И вот Эрик, временно отдалившийся от друзей, выставил дом на продажу, намереваясь передать вырученные средства какой-то нелепой секте в Балтиморе, с тем чтобы со своей невестой переехать в общину, где их соединит браком какой-то новоявлен богослов, или шаман, или шарлатан, после чего Эрик в обмен на перивейльский дом получит права поселенца в бессрочном владении телом своей новоиспеченной жены. К счастью, едва ли не в последний момент в нем пробудился какой-то защитный инстинкт, и Эрик отменил сделку по продаже недвижимости, после чего Эшли навсегда исчезла из его жизни.
Для Эрика это стало истинным бедствием. Он утратил веру в благие намерения окружающих, а вместе с тем и способность без остатка отдаваться любви. Сьюзен могла бы внушить ему недоверие к миссионерам. Но этого в предыстории Эрика не случилось.
* * *
Как ни странно, Гордон Маклауд, давно ушедший в мир иной, постоянно выносил ему мозг. Честно говоря, даже больше, чем Сьюзен. Она-то застыла у него в сознании, где волею судьбы и осталась, хотя по-прежнему причиняла ему боль. А вот Маклауд никак не унимался. Поэтому невольно возникал вопрос, что же творилось в голове у Маклауда в его последние, бессловесные годы, когда он только и делал, что таращился на жену, которая его бросила, на экономку и сиделку, чье присутствие его раздражало, на старинного приятеля Мориса, который приговаривал: «Промочи горло, дружище!» – и поил его спиртным прямо из бутылки, проливая половину на пижаму.
Итак, Маклауд день за днем лежал на спине, зная, что ничего хорошего ждать не приходится. Маклауд размышлял о своей жизни. Маклауд вспоминал, как он впервые увидел Сьюзен, то ли на танцах, то ли на чаепитии, в компании девушек, которые по большому счету хотели повеселиться, и мужчин, которые по большому счету занимались не самыми уважаемыми в обществе делами. А она танцевала с этими аферистами и спекулянтами – такими их рисовала его зависть. Даже самые честные из них были «сладкими мальчиками» и альфонсами. Но она на них не клюнула. Предпочла им всем того прохвоста с глуповатой ухмылкой, который лучше всех танцевал – пожалуй, только это и умел, – но тем не менее был в штатском из-за плоскостопия или трепыхания сердца. Как его звали, этого черта? Джеральд. Джеральд. И вот они кружились в танце, а он, Гордон, только следил глазами. Потом тот прохвост умер от лейкемии… уж лучше бы призвали его в авиацию: хотя бы рычаги какие-нибудь подергал на бомбардировщике, прежде чем воткнуться в землю.
Сьюзен, конечно, переживала – как говорили, была безутешна, но тут подоспел Гордон и заявил, что он как раз тот человек, на которого она сможет опереться как в военное, так и в послевоенное время. Она произвела на него впечатление девушки не то чтобы легкомысленной, но какой-то… – как бы это выразить? – слегка безответственной? Нет, это не совсем точно. Сьюзен его избегала, смеялась над какими-то его фразами, отнюдь не шутливыми, и, видя такую ее реакцию, уму непостижимую, даже дерзкую, он влюбился по уши. Внушил ей, что ее нынешние чувства не играют никакой роли, ведь, по его твердому убеждению, со временем она его полюбит, и она ответила: «Постараюсь». И они поспешно обвенчались, как многие пары во время войны. У алтаря он повернулся к ней и спросил: «Где тебя носило всю мою жизнь?», но это не произвело желаемого эффекта. Жить вместе у них не получалось, заниматься сексом не получалось, если не считать успешного оплодотворения, но душевной близости так и не возникло. Так что их любовь закончилась крахом. Но в ту пору это не служило причиной для расторжения брака. Ведь какая-то теплота сохранялась, правда? И потом, у них уже были две дочери. Гордон мечтал о сыне, но Сьюзен не захотела больше иметь детей. Так что эта сторона их жизни была закрыта. Вначале – отдельные кровати, потом (из-за жалоб Сьюзен на его храп) – отдельные спальни. Тем не менее какая-то теплота сохранялась, хотя к ней все чаще примешивалось раздражение.
Вот и получилось, что он, по сути дела, заговорил голосом Гордона Маклауда, что было бы категорически невозможно при сохранении ненависти. Позволило ли это хоть сколько-нибудь приблизиться к истине?
* * *
Ему вспомнился еще один злобный человек: разъяренный водитель с красными волосатыми ушами, обсигналивший и обругавший его на пешеходном переходе в Деревне. А он в ответ ухмыльнулся: «Ты подохнешь раньше меня». В те годы ему думалось, что основное предназначение стариков – завидовать молодым. И вот настал его черед: завидует ли он сейчас молодым? Непохоже. Они вызывают у него осуждение? Повергают в шок? Иногда, но это понятно: чего заслуживали они, того заслуживал и он. Свою мать он когда-то поверг в шок обложкой журнала «Прайвит-Ай». А теперь сам был в шоке, когда на Ютьюбе услышал, как женщина поет о несчастной любви. Припев дал название всей песне: «Bloody Mother-Fucking Asshole».
[22] Он шокировал родителей своим сексуальным поведением. А теперь был в шоке оттого, что секс все чаще изображают как безумное, бездумное, бессердечное совокупление. А что тут удивительного? Каждое поколение считает, что отлично разбирается в сексе: каждое следующее смотрит свысока на предыдущее поколение, но до тошноты не приемлет следующего. Это нормально.
