И вот однажды зимним утром, высаживая капустную рассаду, Маклауд упал на твердую землю и лежал ничком час за часом, пока его не хватились; инсульт сделал свое дело. Полупарализованный и полностью утративший речь, он теперь зависел от ежедневных дежурств сиделки, ежемесячных приездов дочерей, нерегулярных визитов Сьюзен. Морис, его старинный приятель из «Рейнольдс ньюс», тоже время от времени заходил и, сознательно нарушая предписание врача, вынимал полбутылки виски, чтобы влить в Маклауда пару глотков, а тот, глядя на него, только моргал. К тому моменту как сиделка нашла его на полу мертвым, замотанным в простыни, Сьюзен уже давно оформила генеральную доверенность на Марту и Клару. Дом, вместе со множеством ненужных вещей, был куплен сомнительным пройдохой из местных, который, похоже, прикрывал застройщика.
Где-то на данном этапе и пропала у него ненависть к Маклауду. Он не простил старика (не признавал прощение противоположностью ненависти), но счел, что кипучая неприязнь и ночные вспышки гнева уже неуместны. С другой стороны, жалости к Маклауду он не испытывал, несмотря на выпавшие тому унижения и немощи. Все это виделось неизбежным; теперь он многое из происходящего воспринимал как неизбежность.
Кто же виноват? Кажется, это вопрос для посторонних: лишь те, кто знал о ситуации крайне мало, могли с уверенностью возлагать вину на одну из сторон. Он же, несмотря на дистанцию во времени, был слишком вовлечен в тему, чтобы обвинять. Вдобавок он оказался на том жизненном отрезке, когда человек начинает рассуждать в сослагательном наклонении. Что, если бы произошло так, а не этак? Бесполезное, но увлекательное занятие (и возможно, оно-то и удерживало от ответа на вопрос о виновности). К примеру, что, если бы он, девятнадцатилетний, от нечего делать не пришел в теннисный клуб, когда, сам того не зная, жаждал любви? Что, если бы Сьюзен из религиозных или моральных соображений остудила его интерес, не научив ничему, кроме расчетливости и смекалки в смешанной парной игре? Что, если бы Маклауд продолжал испытывать влечение к жене? Ведь всего этого могло и не быть. Но, учитывая, что все сложилось именно так, при определении виновного необходимо углубиться в предысторию, которая сейчас, в двух случаях из трех, уже недоступна.
Те искрящие первые месяцы преобразовали его настоящее и определили будущее вплоть до сегодняшнего дня. Но что, если, к примеру, между ним и Сьюзен не возникло бы притяжения? Что, если бы хоть одна из их историй, выдуманных для прикрытия, оказалась правдой? Он побывал молодым человеком, который ее подвозил, когда ей потребовались новые очки. Он побывал кавалером одной или обеих ее дочерей. В некотором роде он побывал и протеже Гордона. Теперь, в состоянии шаг за шагом обретаемого спокойствия, он обнаружил, что может с легкостью представлять себе события иначе, нежели в действительности, мысленно изменяя факты и чувства.
Любопытство вело его непроторенной дорогой. Вот он, к примеру, начал помогать старику Маклауду в огороде. Наряду с игрой в теннис со Сьюзен занялся гольфом, брал уроки в клубе и часто играл с Гордоном – как тот просил себя именовать – у всех восемнадцати лунок, когда на фервеях еще сверкала роса. Его присутствие благодатно влияло на старика Маклауда: грубость была лишь маской, и молодой напарник помогал ему немного расслабиться перед первым ударом; он даже заставил Маклауда (полистав американское пособие по гольфу) относиться не только без ненависти, но даже с любовью к этому шершавому мячику. Он – Кейси-Пол, как теперь его называла не только Сьюзен, – обнаружил, что не прочь выпить: джина с Джоан, пива с Гордоном и редкий бокал хереса со Сьюзен; хотя все понимали, что надо знать меру – хорошенького понемножку. Кроме того (почему бы не прожить эту альтернативную жизнь если не до логического, то хотя бы до традиционного конца), что, если бы он посватался – как выразились бы их родители – к одной из дочерей Маклауда? Но тогда к которой: к Марте или Кларе? Очевидно, к Кларе – характером та вышла скорее в Сьюзен. Но это были только рассуждения на тему «что, если бы…», потому выбрал он Марту.
А в результате Маклауды и в самом деле зашли бы выпить хереса с его родителями – ситуация, которой они с Мартой ужасно боялись, но которая в итоге сложилась весьма прилично. Едва ли эти две пары составили бы гармоничную четверку, но заранее назначенная встреча с викарием церкви Святого Михаила помогла сгладить все острые углы. И коль скоро это рассуждение вышло из-под его контроля, он решил украсить день свадьбы самой что ни на есть прекраснейшей погодой и даже двойной радугой. Затем, по своему хотенью, он подарил себе сестру, которой у него никогда не было, а чтобы родители не скучали, сделал ее лесбиянкой. Да. И она привела на венчание своего ребенка. Это был единственный ребенок во всем западном мире, который не плакал во время бракосочетания. А почему нет?
Он потряс головой, словно желая избавиться от этого наваждения. Есть два взгляда на жизнь, или две крайности одной сущности, разделенные пропастью. Согласно первому, каждое действие человека неизбежно несет в себе отмену любого другого действия, которое могло бы совершиться вместо первого; следовательно, жизнь состоит из череды мелких и крупных актов выбора, проявлений свободной воли, и каждый человек – капитан колесного парохода, пыхтящего вдоль величественной Миссисипи своей жизни. Согласно второму взгляду, все происходящее неизбежно, во всем важна предыстория, а человеческая жизнь – не более чем сучок на бревне, которое несет величественная Миссисипи, тащит и глумится, швыряет и хлещет струями, и водоворотами, и опасностями, над которыми ничто не властно. Он рассудил, что не обязательно придерживаться того или иного взгляда. Жизнь – его собственная, разумеется, – может сперва находиться во власти неизбежности, а позже – под контролем его свободной воли. Но понял он еще и то, что мысленные преображения собственного прошлого – не самое благодарное занятие.
По зрелом размышлении он решил, что самым неправдоподобным во всех его построениях было то, что Марта якобы могла рассматривать его в качестве потенциального мужа.
* * *
Испытывал ли он сожаление оттого, что, условно говоря, вернул Сьюзен обратно? Нет; тут скорее подошло бы слово «вина», а то и более суровое – «угрызения совести». Но в его действиях присутствовала неизбежность, а от этого его поступок приобретал совсем другую нравственную окраску. Он обнаружил, что попросту не может двигаться дальше. Коль скоро он не мог ее спасти, ему оставалось спасать себя. Настолько все просто.
Нет, конечно, все было не так просто, а куда сложнее. Он бы мог идти по жизни дальше, обманывая и терзая себя. Он мог бы идти по жизни дальше, успокаивая и приободряя Сьюзен, даже когда ее разум и память описывали трехминутные петли: от свежего удивления его присутствию, хотя он два часа сидел рядом с ней все в том же кресле, через упреки в его мнимом отсутствии – к тревоге и панике, усмиряемым тихой беседой и бережными воспоминаниями, с которыми она притворно соглашалась, хотя на самом деле давно их пропила. Да-да, он мог бы идти дальше, играя роль домашнего врачевателя эмоций и наблюдая за прогрессирующим распадом ее личности. Но для этого ему следовало бы стать мазохистом. А он к этому времени сделал главное, самое ужасающее открытие своей жизни, которое, очевидно, бросило тень на все его последующие романы: любовь, даже самая пылкая и чистая, при умелом насилии над ней сквашивается в мешанину из жалости и злости. Его собственная любовь вытеснялась месяц за месяцем, год за годом. И как ни поразительно, чувства, пришедшие ей на смену, были столь же неукротимы, как любовь, некогда жившая у него в сердце. Поэтому в его жизни и в сердце царил прежний сумбур, притом что Сьюзен не могла больше приносить ему успокоение. Вот тогда-то он ее и вернул родным.
