– Да, понимаю.
– Она дала нам этот номер и назвала имя Генри.
Вдалеке слышится ее голос: «Свяжитесь с Генри, свяжитесь с Генри».
То есть, надо понимать, с Генри-роуд.
И вот ты несешься на вокзал Ватерлоо, находишь отдел транспортной полиции, а там она с блеском в глазах ждет (как ни в чем не бывало), чтобы за ней приехали. Двое полицейских ведут себя корректно и участливо. Им явно не впервой помогать пьяным дамочкам, заснувшим в вагонах. Нельзя сказать, что она старая, но в нетрезвом виде внезапно уподобляется старухе.
– Ладно, спасибо, что вы за ней присмотрели.
– О, что вы, сэр, нам нетрудно. Она сидела тихо как мышка. Берегите себя, мадам.
Она чинно и одобрительно кивает. Похожа на забытую ручную кладь. Ты берешь ее за руку и уводишь. Немного смягчаешься и даже гордишься тем, что она никому не доставила неудобств. А вдруг все-таки доставила?
* * *
В конечном итоге, больше от отчаяния, нежели с надеждой на успех, ты, по собственному выражению, проявляешь любовь в жесткой форме. Нельзя допустить, чтобы эта выходка сошла ей с рук. Ты открыто бросаешь ей обвинения во лжи. Выливаешь содержимое всех бутылок, какие только находишь дома; и на видных местах, и в самых непредсказуемых – скорее всего, она их припрятала спьяну и позабыла. Договариваешься в трех местных магазинах, торгующих алкоголем, чтобы ее не обслуживали. Для верности в каждом из них оставляешь кассирам ее фото. Ей об этом не говоришь, рассчитывая, что она, услышав отказ, испытает потрясение. Что из этого получилось – неизвестно, только она эмпирическим путем нашла выход: есть же магазины и подальше.
В округе множатся слухи. Одни приятели стесняются тебе рассказывать, другие – нет. В миле от Генри-роуд знакомый парень засек ее из автобуса: она стояла в переулке напротив винного магазина, присосавшись к только что купленной бутылке. Этот образ не выходит у тебя из головы и прожигает глубокий след в памяти. Сосед поведал, что, мол, в субботу в «Кэп энд беллз» твоя старушка у него на глазах опрокинула одну за другой пять порций вишневой настойки, после чего ей перестали наливать.
– В такой забегаловке ей не место, – озабоченно добавляет сосед. – Там околачивается всякий сброд.
Нетрудно вообразить, как она вначале стыдливо делает первый заказ у стойки, а под конец неверной походкой ковыляет домой, и это тоже становится одним из твоих воспоминаний.
Ты заявляешь, что ее поведение убивает твою любовь к ней. О ее любви к тебе говорить не приходится.
– Ну, брось меня. – Заливаясь краской, она не теряет достоинства и способности к логическому мышлению.
Этого ты не сделаешь. Неизвестно только, знает ли об этом она.
Пишешь ей письмо. Если твои увещевания влетают у нее в одно ухо и тут же вылетают в другое, то, быть может, ее проймет написанное пером. Ты указываешь, что при таком образе жизни ей грозит смерть от отека мозга и что ты больше ничего не сможешь для нее сделать – разве что прийти на ее похороны, когда пробьет час. Письмо оставляешь на кухонном столе, в конверте с ее именем. Она не признается, что нашла, вскрыла, прочла. Чернильной ручкой чтобы ты меня возненавидел.
Понятно, что проявление жесткой формы любви жестко сказывается и на самом влюбленном.
* * *
Ты едешь с нею в Гэтвик. Марта пригласила ее в Брюссель, где работает в администрации Европейского экономического сообщества. К твоему удивлению, Сьюзен соглашается. Ты обещаешь, насколько это возможно, облегчить ей поездку. Отвезти в аэропорт, помочь зарегистрироваться на рейс.
Она кивает, а потом без обиняков говорит:
– Перед полетом тебе, наверное, придется разрешить мне сделать глоточек… Для храбрости.
Ты чувствуешь не просто облегчение: почти воодушевление.
Накануне отъезда она наполовину готова и наполовину пьяна. Ты идешь спать. Она продолжает собираться и пить. Наутро заходит к тебе, прикрывая рот ладонью.
– К сожалению, поездку придется отменить.
У тебя пропадает дар речи.
– Я потеряла зубную пластину. Не знаю, где искать. Вероятно, я ее выронила в саду.
Ты говоришь только одно:
– В два часа выезжаем.
Пусть и дальше ломает себе жизнь.
Очевидно, в этом случае отсутствие твоей реакции – упреков, предложения помощи – оказывается единственно правильной позицией. Через час-другой она уже расхаживает со своей зубной пластиной, не упоминая ни потерю, ни находку.
В четырнадцать часов ты кладешь ее чемодан в багажник и, повторно проверив билет и паспорт, заводишь двигатель. Она не чудит, не бежит за ярко-желтым мешком для грязного белья. Сидит рядом с тобой – говоря словами того вокзального полицейского, тихо как мышка.
На подъезде к Редхиллу она поворачивается к тебе и спрашивает удивленным и сдержанным тоном, как будто ты ей не возлюбленный, а шофер:
– Нельзя ли узнать, куда мы направляемся?
– Ты летишь в Брюссель. К Марте.
– О, это вряд ли. Здесь какая-то ошибка.
– У тебя в сумочке билет и паспорт.
Хотя на самом деле они у тебя в кармане, чтобы не пропали, как ее вставная челюсть.
– Но я даже не знаю, где она живет.
– Она встретит тебя в аэропорту.
Пауза.
– Да, – говорит Сьюзен и кивает. – Кажется, припоминаю.
Больше она не сопротивляется. Ты уже подумываешь, что ей на шею надо бы повесить табличку с фамилией и местом назначения, как у беженцев. И возможно, дать ей с собой футляр с противогазом.
В баре ты заказываешь для нее двойную порцию хереса, которую она потягивает с безмятежным изяществом. Ты думаешь: могло быть и хуже. Вот так ты теперь реагируешь на происходящее. Постоянно готовясь к худшему.
Поездка оказывается удачной. Она посмотрела город, привезла тебе открытки. Мисс Брюзга, заявляет она, стала Не Такой Брюзгой – не иначе как под влиянием очаровательного молодого бельгийца, который не отходил от нее ни на шаг. Ее воспоминания удивляют своей четкостью, и это признак того, что она знала меру. Ты рад за нее, но несколько раздосадован, что ради других она делает над собой усилие, а ради тебя – с большим трудом. По крайней мере, такое создается впечатление.
Но потом она рассказывает, что перед отъездом вскрылась истинная причина такого дочернего внимания. Она, мисс Брюзга, настаивает, чтобы мать вернулась к мистеру Гордону Маклауду. Который теперь очень раскаивается и в случае возвращения жены обещает вести себя безупречно. Это – со слов Сьюзен со слов дочери.
* * *
Чтобы не терять время попусту и не растрачивать эмоции, ты в лоб называешь ее алкоголичкой. Не мямлишь: «У нас, кажется, проблема», «Понимаешь ли ты, чем это может обернуться?», «Вероятно, я мог бы предложить…» – ничего такого. Настает день, когда ты попросту советуешь ей обратиться в организацию «Анонимные алкоголики», даже не выяснив, где находится ближайшее отделение.
