Тоскливый секс – это когда ты занимаешься любовью, а сам планируешь, как бы убить мужа любовницы, хотя, наверное, никогда на это не отважишься – ну, не такой ты человек. Но пока твое тело выполняет свою работу, работает и твой мозг, и ты невольно размышляешь: да, если подкараулить, как муж будет ее душить, можно ударить его по затылку лопатой или пырнуть в спину кухонным ножом, но головорез из тебя никакой, а потому, не ровен час, лопата или нож пройдет по касательной и вонзится не в него, а в нее. И тут этот параллельный дискурс у тебя в голове еще больше утрачивает здравый смысл и предполагает, что, не сумев убить его, но зато убив ее, ты выдал свое тайное намерение поквитаться с этой женщиной, которая нагишом лежит сейчас под тобой, за то, что она на заре твоей жизни втянула тебя в это непроходимое болото.
Тоскливый секс – это когда она трезва, вы оба хотите друг друга и ты знаешь, что будешь любить ее всегда, при любом раскладе, а она будет всегда любить тебя, при любом раскладе, но вы оба, видимо, теперь понимаете, что взаимная любовь не обязательно приносит счастье. И близость превращается не столько в поиск утешения, сколько в безнадежную попытку отрицать взаимное отсутствие счастья.
Хороший секс лучше плохого. Но лучше плохой секс, чем никакого вовсе, за исключением тех случаев, когда отсутствие секса все же лучше, чем плохой секс. Единоличный секс лучше, чем никакой, за исключением тех случаев, когда отсутствие секса все же лучше, чем единоличный секс. Тоскливый секс всегда намного хуже хорошего, плохого, единоличного и никакого. Тоскливый секс – самый тоскливый из всех.
* * *
В колледже ты знакомишься с Паулой – приветливой, открытой блондиночкой, которая поступила на юридический после ограниченного срока армейской службы. Взяв у нее конспект пропущенной лекции, ты обращаешь внимание на красивый почерк. Как-то утром приглашаешь ее в кафетерий, потом у вас входит в привычку на большой перемене отправляться в ближайший сквер, чтобы съесть принесенные с собой сэндвичи. В один прекрасный день ты берешь билеты в кино и на прощание целуешь ее. Вы обмениваетесь телефонными номерами.
Вскоре она спрашивает:
– Что это за психичка у тебя там живет?
– Прости? – По спине уже бежит холодок.
– Вчера вечером я тебе позвонила и напоролась на какую-то тетку.
– Это, наверное, была моя квартирная хозяйка.
– Она же явно не в себе.
Ты делаешь вдох.
– У нее бывают некоторые странности.
Тебе уже хочется немедленно прекратить разговор на эту тему. Лучше бы он не начинался вовсе. Лучше бы Паула никогда не набирала твой номер. Но самое главное – ты не хочешь никакой конкретики, однако понимаешь, что ее не избежать.
– Я спросила, когда ты вернешься, а она мне: «Ой, этот парень – грязный потаскун, за ним разве уследишь». А потом и говорит елейным голоском: «Одну минуточку, я сейчас принесу карандашик и передам ему любое сообщение, какое вы только пожелаете продиктовать». Ну, я, конечно, трубку повесила, пока она карандаш искала.
Она выжидающе смотрит на тебя и ждет удовлетворительного объяснения. Многого от тебя не требуется: можно отделаться шуткой. В голове проносятся всякие немыслимые выдумки, но ты выбираешь четвертьправду, не опускаясь до выгодных тебе отговорок; вместе с тем ты упорно занимаешь оборонительную позицию во всем, что касается Сьюзен, а потому только повторяешь:
– У нее бывают некоторые странности.
Стоит ли удивляться, что на этом ваши с Паулой отношения заканчиваются. И ты понимаешь: этот сценарий будет повторяться с любой приветливой и открытой девушкой, которая поманит тебя красивым почерком.
* * *
Примерно тогда же ты выбрасываешь из головы прозвища ее родных. Возможно, «Слоновьи Брюки», «мисс Брюзга» и прочие казались веселыми и остроумными в пору юношеских дурачеств и собственнических притязаний любви. Вместе с тем они позволяли шутливо минимизировать присутствие других людей в ее жизни. А если ты теперь считаешь, что повзрослел – пусть вынужденно и преждевременно, – то предоставь и другим вступить в пору зрелости.
Ты замечаешь и кое-что еще: тебе уже не так легко переключаться на сокровенный, дразнящий язык, на котором вы прежде общались. Видимо, взятая тобой ноша на время подавила декоративность любви. Ты, конечно, продолжаешь любить и не устаешь говорить ей об этом, но уже выбираешь выражения попроще. Быть может, когда ты справишься с ее проблемой или она справится с ней самостоятельно, в ваших отношениях вновь появится место для прежней игривости. Предположительно.
Что до Сьюзен, она продолжает использовать словечки, характерные для ее стороны отношений. Таким способом она показывает, что никаких перемен не произошло, что у нее все замечательно, у тебя все замечательно и вообще все-все замечательно. Но и для тебя, и для нее, и для всех остальных это преувеличение, а потому знакомые словечки иногда вызывают укол неловкости, а чаще – блуждающую боль. Входя в дом, ты намеренно шумишь, чтобы привлечь ее внимание, но когда спускаешься на несколько ступенек, в кухню, застаешь Сьюзен в знакомой позе. Раскрасневшаяся, она сидит у газового камина, уставившись в какую-нибудь газету и наморщив лоб, как будто мир без нее не разберется в своих проблемах. Потом она безмятежно поднимает взгляд и говорит: «Где тебя носило всю мою жизнь?» или «Явился, грязный потаскун!», отчего твоя жизнерадостность – пусть даже краткая, напускная, – утекает, как вода в раковину. Смотришь вокруг, чтобы оценить обстановку. Заглядываешь в шкафчики со съестными припасами, чтобы из имеющегося приготовить хоть что-нибудь на зуб. Она тебе не мешает и только время от времени отпускает какие-то ремарки, давая понять, что еще способна ориентироваться в газетных материалах.
– Как все запущено, ты согласен, Кейси-Пол?
Ты хочешь уточнить:
– О чем мы сейчас говорим? Где именно?
И она отвечает:
– Ой, да практически повсюду.
Тут ты резче, чем нужно, бросаешь в ведро опорожненную жестянку из-под консервированных помидоров и слышишь ехидное:
– Нервы, нервы, Кейси-Пол!
* * *
В результате многомесячного маневрирования ты убеждаешь ее показаться терапевту, а затем проконсультироваться у психиатра в местной больнице. От твоего сопровождения она отказывается, но ты настаиваешь, предвидя, чем может закончиться ее самостоятельный поход к специалисту. Прием назначен в промежутке от четырнадцати сорока пяти до пятнадцати часов. Под дверью уже сидят с десяток пациентов, и до тебя доходит, что всех записали на одно и то же время, к началу приема. Администрацию можно понять: психи (ты в своем возрасте употребляешь этот термин в широком смысле) не самый пунктуальный народ, поэтому лучше записывать их всем скопом.
Она, похоже, собирается ускользнуть под видом посещения дамской комнаты. Приходится ее отпустить, хотя ты понимаешь, что шансы на ее возвращение – пятьдесят на пятьдесят. Но она все же возвращается, и ты ловишь себя на циничном подозрении, что бегала она не в туалет, а в больничный магазин – посмотреть, не продают ли там спиртное, и выведать, где находится бар, которого, к ее досаде, в больнице не оказалось.
