И ты стараешься изо всех сил. Берешь Сьюзен за одно запястье и рассказываешь, как вы с ней познакомились, как полюбили друг друга, как вытянули счастливый жребий и соединили свои судьбы, как сбежали в лучших традициях любовников и сейчас продолжаете жить вместе, наполняя смыслом и принимая на веру каждое слово, а потом мягко указываешь, что в последнее время она стала немного злоупотреблять спиртным.
– Ой, вечно ты об одном и том же, – отвечает она, как будто ты какой-то педант, одержимый навязчивой идеей, которая не имеет к ней никакого отношения. – Но если ты ждешь от меня подтверждения, то пожалуйста. Возможно, я иногда выпиваю одну-две капельки сверх того, что мне полезно.
Ты подавляешь свой внутренний голос, который с готовностью подсказывает: «Нет, не одну-две капельки, а одну-две бутылки».
Она продолжает:
– Я говорю о чем-то большем. С моей точки зрения, у нас начались серьезные нелады.
– Ты хочешь сказать, эти нелады подталкивают тебя к выпивке? Быть может, я чего-то не знаю?
Мысли мечутся в поисках какого-то ужасного, определяющего события ее детства, хуже, чем «французский поцелуй» дяди Хамфа.
– Господи, ну и зануда, – подтрунивает она. – Есть кое-что поважнее. То, что за всем этим стоит.
Мало-помалу ты начинаешь злиться.
– И что же, по-твоему, за всем этим стоит?
– Возможно, русские.
– Русские? – Ты даже не кричишь, а… рявкаешь.
– Зачем так кипятиться, Пол? Я же не имею в виду настоящих русских. Это просто фигура речи. Точно так же, как, допустим, ку-клукс-клан, или КГБ, или ЦРУ, или Че Гевара.
Кажется, единственный быстротечный шанс ускользает, и ты не можешь понять, кто в этом виноват: ты, она или никто.
– Ладно, – соглашаешься ты. – Русские – это фигура речи.
Но ей видится в этом только насмешливая издевка.
– Очень плохо, что ты теряешь нить разговора, Пол. За всем этим нечто стоит, нечто невидимое. Нечто, что держит все это вместе. Нечто такое, что, будучи собрано воедино нашими совместными усилиями, могло бы исправить все, исправить нас самих, неужели непонятно?
Ты стараешься из последних сил.
– Нечто вроде буддизма?
– Ой, не говори глупостей. Тебе известно мое отношение к религии.
– Это всего лишь предположение, – благодушно говоришь ты.
– Причем не самое удачное.
Как же стремительно этот разговор, поначалу осторожный, мягкий, обнадеживающий, перешел к чему-то гневливому и язвительному. И как же сильно отдалился от реальной проблемы, которая не «стоит за всем этим», а лежит на поверхности, в каждой точке между бутылками под раковиной, под кроватью и за книжным шкафом; между ее желудком, головой и сердцем.
Возможно, тебе неизвестна причина (если, конечно, существует единственная, четко очерченная причина), но тебе кажется, что работать – и бороться – можно только с теми проявлениями, которые заявляют о себе каждый день.
Естественно, ты в курсе ее отношения к религии. Она решительно не приемлет миссионеров – и тех, кто насаждает веру среди туземцев дальних стран, и тех, кто ходит по домам в предместьях.
Вспоминается и мальтийская история, которую она пересказывала тебе не раз. Когда дочки еще были маленькими, Гордон Маклауд получил назначение на Мальту сроком, кажется, на два года. Она к нему наезжала и время от времени оставалась пожить. Больше всего ей запомнился пасторский велосипед. Да, подтверждала она, там очень сильно влияние католицизма. Церковь – всемогущий институт, люди на редкость послушны. И церковь прижимает всех к ногтю, заставляя женщин как можно больше рожать: на острове невозможно достать противозачаточные средства. В этом отношении страна очень отсталая – «Джон Белл энд Кройден» там бы разнесли по кирпичику, так что все нужно везти с собой.
Короче говоря, продолжает она, иногда случается, что новобрачная не может сразу забеременеть, сколько ни молится. Или, допустим, женщина уже родила двоих и мечтает о третьем, но как-то не получается. И в таких случаях пастор, оседлав свой велосипед, приезжает по нужному адресу и прислоняет велосипед к стене, чтобы никто – в первую очередь муж – не совался в дом, пока велосипед не отъедет. И если через девять месяцев (хотя иногда требуется более одного захода) в семье появляется прибавление, то об этом прибавлении говорят «пасторское дитя» и считают его даром Божьим. В семьях бывает по нескольку пасторских детей. Можешь себе такое представить, Пол? Ты не считаешь, что это варварство?
Да, ты считаешь, что это варварство, и каждый раз заявляешь о своем согласии. А сейчас обреченная, отчаявшаяся, саркастическая часть твоей натуры подумывает: если за этим стоят не русские, то, очевидно, Ватикан.
* * *
Вы все еще спите в одной постели, но близости у вас не было очень давно. Ты даже не уточняешь, в течение какого календарного срока, потому что существенно лишь одно: какой срок отсчитывает сердце. В области секса ты делаешь больше открытий, чем хотелось бы, – или больше, чем позволительно в молодости. Некоторые открытия должны отодвигаться на более поздний жизненный этап, на котором они, вероятно, не столь болезненны.
Теперь ты знаешь, что бывает хороший секс и плохой. Естественно, ты предпочитаешь хороший. Но вместе с тем по молодости лет, с учетом всех обстоятельств, стойко выдерживая превратности судьбы, ты начинаешь думать, что плохой секс все же лучше, чем никакой… А порой даже лучше, чем мастурбация, хотя и не всегда.
Но если ты считаешь, что существуют только такие категории секса, то это ошибка. Потому что есть категория, о существовании которой ты и не подозревал, а если даже слышал или догадывался, то, наверное, счел ее всего лишь разновидностью плохого секса, что тоже ошибочно, потому что категория эта – тоскливый секс. А тоскливый секс – самый тоскливый из всех.
Тоскливый секс – это когда она шепчет, обдавая тебя запахом сладкого хереса, который не перебивается зубной пастой: «Подними мне настроение, Кейси-Пол». И ты не можешь отказать. Хотя, поднимая ей настроение, ты опускаешь свое собственное до нуля.
Тоскливый секс – это когда она уже приняла таблетку (таблетку для поднятия тонуса), но ты считаешь, что обязан ее ублажить, поскольку от этого она может приободриться еще на одно деление.
Тоскливый секс – это когда ты сам в отчаянии, а ситуация столь тупиковая, и предыстория до такой степени гнетущая, и твое душевное равновесие так сильно расшатывается изо дня в день, минуту за минутой, что ты начинаешь думать: надо бы ненадолго, хоть на полчаса, забыться в сексе. Но ни забыться, ни забыть о сохранении душевного равновесия не получается даже на одну наносекунду.
Тоскливый секс – это когда ощущаешь, как ты теряешь контакт с ней, а она – с тобой, но это один из способов сказать друг другу, что связующая нить – о чудо! – еще не порвалась и что ни один из вас не поставил на другом крест, хотя в глубине души ты побаиваешься, что уже пора. И только потом обнаруживаешь, что оберегать связующую нить – все равно что продлевать агонию.
