– Ты выпивала с Джоан?
– Выпивала? Дай подумать… Вполне возможно.
– Больше так не делай. Не садись за руль в нетрезвом виде. Это безумие.
– Есть, сэр, – паясничает она.
После следующей поездки ее волосы пропитаны табачным дымом, а изо рта пахнет мятными пастилками «Поло». Что за глупость? – думаешь ты.
– Послушай, если соберешься выпивать с Джоан, не пытайся меня обмануть.
– Дело в том, Пол, что некоторые участки дороги мне жутко не нравятся. У меня начинается мандраж. От слепых поворотов. А глоточек хереса, выпитого у Джоан, успокаивает нервы. Кстати, мятные колечки «Поло» я сосу не ради тебя, мой дорогой, а на тот случай, если меня тормознет полиция.
– Я уверен, что запах мятных пастилок вызывает у полицейских точно такие же подозрения, как запах алкоголя.
– Вот только не надо строить из себя полицейского, Пол. Или законника, хотя это твоя будущая специальность. Я справляюсь как могу. На большее я не способна.
– Это понятно.
Целуешь ее. Ссориться неохота ни тебе, ни ей. Конечно, ты в нее веришь, конечно, ты ее любишь, конечно, для юриста или законника ты еще зелен. И вы, смеясь, проживаете несколько ничем не омраченных месяцев.
Но как-то февральским днем она запаздывает, возвращаясь из Деревни. Тебе известно, что ездить в темноте она не любит. Ты уже воображаешь, как машина летит в кювет, как на приборную доску безвольно склоняется окровавленная голова, а из сумочки высыпаются мятные колечки «Поло».
Набираешь номер Джоан.
– Я немного беспокоюсь насчет Сьюзен.
– С какой стати?
– В котором часу она от вас выехала?
– Когда?
– Сегодня.
– Сегодня мы с ней не виделись, – твердо говорит Джоан. – И даже не договаривались встретиться.
– Черт! – вырывается у тебя.
– Дай мне знать, когда она вернется, целая и невредимая.
– Конечно, – отвечаешь ты, но твои мысли уже далеко.
– Слышишь меня, Пол?
– Да?
– Целая и невредимая, это самое главное.
– Да.
Это самое главное. И она действительно возвращается – целая и невредимая. Волосы чистые, изо рта ничем не пахнет.
– Прости, любимый, я припозднилась, – говорит она и опускает сумочку.
– Я места себе не находил.
– Не стоит так волноваться.
– А я почему-то волнуюсь.
На этом разговор заканчивается. После ужина ты убираешь со стола и, стараясь не поворачиваться к ней лицом, спрашиваешь:
– Как там старушка Джоан?
– Джоан? Как всегда. Джоан не меняется. И это прекрасно.
Ты ополаскиваешь посуду и больше вопросов не задаешь. Напоминаешь себе, что ты любовник, а не законник. Правда, в скором времени собираешься стать законником, поскольку хочешь быть солидным и надежным, чтобы получше о ней заботиться.
* * *
Бортовой журнал памяти разламывается по корешку. Тебе уже не вспомнить спокойные времена, совместные вылазки, веселье, нескончаемые шутки, даже занятия юриспруденцией, которые заполняют промежуток между последним разговором и тем днем, когда, встревоженный чередой ее поздних возвращений из Деревни, ты негромко, без надрыва говоришь:
– Я знаю, ты не всегда бываешь у Джоан, когда говоришь, что ездила к ней в гости.
Она отводит глаза.
– Ты меня проверяешь, Кейси-Пол? Такие проверки – жуткое, унизительное занятие.
– Допустим; только меня не оставляет тревога… невыносимо думать, что ты находишься в доме наедине с… этим…
– Никакой опасности нет, – говорит она.
Молчание затягивается.
– Слушай, Пол, я не все тебе рассказываю, поскольку не хочу, чтобы эти две части моей жизни пересекались. Поставить бы вокруг нас с тобой высокую стену…
– Но?..
– Но мне приходится обсуждать с ним насущные дела.
– Такие, как развод?
Сказал – и тут же устыдился своего сарказма.
– Не надо меня жучить, мистер Жук. Мне приходится решать вопросы по мере их поступления. Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.
– Допустим.
– Не забывай: у нас – у него и у меня – двое детей.
– Я не забываю. – Хотя, конечно, забываешь. И нередко.
– Нас связывают финансовые отношения. Машина. Дом. Я считаю, за лето его нужно покрасить.
– Вы обсуждаете малярные работы?
– Достаточно, мистер Жук.
– Хорошо. Но ты любишь меня и не любишь его.
– И ты это знаешь, Кейси-Пол. В противном случае меня бы тут не было.
– Подозреваю, он рассчитывает тебя вернуть.
– Самое ненавистное, – говорит она, – когда он опускается на колени.
– А он опускается на колени? – Надо думать, в своих слоновьих штанах.
– Да, и это просто кошмар, так постыдно, так недостойно.
– И что: умоляет тебя остаться с ним?
– Да. Теперь тебе ясно, почему я об этом не откровенничаю?
* * *
На Генри-роуд нередко бывали «сладкие мальчики»: они спали прямо на полу, на горках подушек, как щенята. Чем больше собиралась компания, тем свободнее чувствовала себя Сьюзен, хлопотавшая по хозяйству. Иногда парни приводили с собой подруг, и меня интриговали их впечатления от Генри-роуд. Я научился безошибочно распознавать скрытое неодобрение. Мне хотелось просто наблюдать, без истерик и паранойи. Помимо всего прочего, меня смешила косность их воззрений на интимные отношения. Нетрудно ведь предположить – я не ошибаюсь? – что девушку или молодую женщину лет двадцати с небольшим должна согревать мысль о тех волнующих событиях, которые могут произойти с ней через три десятка лет, о том, что душа и тело не обязаны в таком возрасте утратить трепетность, а будущее – свестись к росту респектабельности вкупе с угасанием эмоций. Меня удивило, что многие из них не приветствовали наши со Сьюзен отношения. Наоборот, реагировали так, как было бы впору их родителям: тревожились, пугались, увещевали. Вероятно, они, заглядывая в свое грядущее материнство, предвидели, что их драгоценных сыночков могут окрутить в нежном возрасте. Сама собой напрашивалась мысль, что Сьюзен – это околдовавшая меня ведьма, которой прямая дорогая на позорный стул. Что ж, она и вправду меня околдовала. И при виде недовольства ровесниц я только радовался самобытности наших со Сьюзен отношений, укрепляясь в своих планах и впредь шокировать чопорных, лишенных воображения мещанок. В конце-то концов, должна же у нас в жизни быть хоть какая-то цель, правда? Как у молодого человека должна быть хоть какая-то репутация.
