Из полутьмы на меня сверху вниз взирал этот квадратный хам. Я решил, что Маклауд – полный, законченный псих. Несколько мгновений мы таращились друг на друга, а затем облаченная в халат фигура с топотом растворилась в потемках, и где-то на расстоянии хлопнула дверь.
Страшили меня не кулаки Маклауда – то есть в первую очередь не они. Страшила меня его злоба. У нас в семье никто не злобствовал. Мы могли позволить себе иронический комментарий, дерзкий ответ или язвительное уточнение; могли произнести недвусмысленные слова, налагающие запрет на какие-либо действия, и более жесткие фразы в осуждение уже совершенных действий. Но во всем, что выходило за эти рамки, мы поступали так, как от века повелось в приличных английских семьях. Мы загоняли внутрь и ярость, и злобу, и презрение. Если и облекали их в слова, то про себя. Кто вел дневник, тот мог записать эти слова черным по белому. Но при этом мы немного стыдились, полагая, что другие себе такого не позволяют, а потому с течением времени загоняли низменные чувства еще глубже.
В тот вечер, поднявшись к себе в каморку, я взял стул и заблокировал дверь, как показывают в кино. А потом, лежа в постели, думал: неужели это и есть взрослый мир? Под маской видимого? И глубоко ли он отстоит… будет отстоять… от поверхности?
Ответов так и не нашлось.
* * *
В разговорах со Сьюзен я не упоминал ни первого, ни второго происшествия. Загонял вглубь злобу и стыд… что ж, это было у меня в крови, разве нет?
Вы даже представить себе не можете долгие часы счастья, восторга, веселья. О них я уже рассказывал. Вот ведь какая штука – память: она… ну, скажем так. Вам доводилось видеть, как работает электрический дровокол? Впечатляющее приспособление. Распиливаешь бревно на колоды нужной длины, помещаешь колоду в желоб, ногой жмешь на педаль, и колода уезжает под лезвие в форме топора. Дрова получаются аккуратные, расколотые вдоль древесных волокон. К чему я веду? Если жизнь – это поперечное сечение, то память – раскол вдоль волокна, сверху донизу.
Поэтому не продолжать не могу. Хотя вспомнить эту часть мне было труднее всего. Нет, не вспомнить – описать. То был миг частичной утраты моей невинности. Звучит вроде неплохо. Казалось бы, взросление – это необходимый процесс утраты невинности, так? Может, да, а может, и нет. Но есть одна загвоздка: в реальной жизни мы редко предвидим такую утрату, верно? Да и ее последствия тоже.
Перед отъездом на отдых мои родители вызвали бабушку (по материнской линии), чтобы я не оставался без присмотра. А как иначе: мне было двадцать лет (всего двадцать) – не оставлять же меня в доме одного. Как знать, что могло взбрести мне в голову, что я мог учудить – например, устроить вакханалию с пожилыми женщинами, а что подумают соседи, которые впоследствии наверняка перестанут заходить к нам на бокал хереса? Бабушка, овдовевшая пятью годами ранее, не находила, очевидно, приложения своим силам. Я естественным – невинным – образом любил ее с раннего детства. Теперь, когда я повзрослел, она стала наводить на меня скуку. С такой утратой невинности еще можно совладать самостоятельно.
На каникулах я спал как сурок. Вероятно, это было вызвано простой ленью, или запоздалой реакцией на стресс последнего семестра, или каким-то инстинктивным протестом против возвращения в тот мирок, который я по привычке называл домом. Без малейших угрызений совести я дрых часов до одиннадцати. Родители, к их чести, никогда не заходили ко мне в комнату, чтобы, присев на край кровати, талдычить, что я использую дом как ночлежку; а бабушка по моему хотенью безропотно кормила меня завтраком в обеденное время.
Так что я спустился из своей спальни ближе к одиннадцати, чем к десяти.
– Тебя домогается какая-то ужасная грубиянка, – сообщила бабушка. – Звонила уже три раза. Требовала тебя разбудить. В последний раз даже чертыхнулась. А я ей говорю: мальчик отдыхает, и тревожить его сон негоже.
– Молодец, бабуля. Спасибо.
Ужасная грубиянка. Среди моих знакомых девушек таких не было. Неужели это в теннисном клубе никак не могли успокоиться? Или банк забеспокоился по поводу моего овердрафта? Или бабушка выжила из ума? Тут вновь зазвонил телефон.
– Это Джоан, – сказал очень грубый голос Джоан. – У Сьюзен проблемы. Дуй туда. Ей нужен ты, а не я. Ты, понятно? – И бросила трубку.
– А завтрак-то, завтрак? – встревожилась бабушка, но я уже выскочил за порог.
У Маклаудов парадная дверь стояла незапертой; я метался по дому, пока не обнаружил Сьюзен: полностью одетая, она сидела на диване в гостиной, держа рядом с собой сумочку. Когда я поздоровался, она даже не подняла головы. Мне было видно только ее макушку, точнее, складку головного платка. Стоило мне присесть рядом, как она тут же отвернулась.
– Отвези меня в город.
– Конечно, любимая.
– Только ни о чем не спрашивай. И ни в коем случае на меня не смотри.
– Как скажешь. Но объясни хотя бы в общих чертах: куда ехать?
– В сторону универмага «Селфриджес».
– Это срочно? – Я все же позволил себе один вопрос.
– Просто езжай осторожно, Пол. Езжай осторожно.
Возле указанного ею ориентира она показала, как проехать на Уигмор-стрит и далее на ту улицу, где располагались частные врачебные кабинеты.
– Остановись здесь.
– Хочешь, я пойду с тобой?
– Не хочу. Сходи перекуси. Я тут задержусь. Тебе деньги нужны?
На самом деле я выскочил из дома без бумажника. Она дала мне десять шиллингов одной бумажкой.
Свернув на Уигмор-стрит, я увидел впереди магазин «Джон Белл энд Кройден», где Сьюзен купила маточный колпачок. Меня как ошпарило. Не иначе как во всем виноват я: она забеременела и теперь вынуждена расхлебывать последствия. Закон об абортах все еще находился на утверждении в парламенте, но все знали, что есть врачи, причем отнюдь не коновалы, готовые выполнить необходимую «манипуляцию» практически по первому требованию. Я представил себе разговор: Сьюзен объясняет, что забеременела от молодого любовника, что двадцать лет не подпускала к себе мужа и что ребенок разрушит ее брак и поставит под угрозу психику. Любой доктор счел бы такие аргументы достаточными, чтобы провести, как завуалированно указывалось в медицинских документах, ИПБ – «искусственное прерывание беременности». Выскабливание полости матки, которое позволит выскоблить эмбрион, прикрепившийся к ее стенке.
Заказав себе ланч в итальянском кафе, я придумывал, а точнее – продумывал ряд несовместимых возможностей. Перспектива уже в студенческие годы стать отцом вызывала у меня безумный страх. Но вместе с тем в ней виделось нечто героическое. Подрывающее все устои, но вместе с тем почетное; досадное и вместе с тем жизнеутверждающее; благородное. Отцовство вряд ли гарантировало мне место в Книге рекордов Гиннесса (наверняка в ней числились двенадцатилетние удальцы, положившие глаз на бабушкиных подруг), но определенно выделяло меня из общего ряда. И произвело бы в Деревне эффект разорвавшейся бомбы.
