В понедельник вечером вручаешь Сьюзен четыре десятки.
– Это что? – спрашивает она.
– Я решил, что должен платить тебе за квартиру, – отвечаешь ей с излишней, наверное, чопорностью. – Примерно такую сумму платят все.
Бумажки летят в тебя. Не совсем в лицо, как показали бы в кино. Они рассыпались по полу. Весь вечер нагнетается молчание, и на ночь глядя ты устраиваешься на диване. Переживаешь, что не проявил деликатности в вопросе квартплаты – почти как в том случае, когда подарил ей пастернак. Всю ночь зеленые банкноты так и валяются на полу. Наутро ты возвращаешь их в бумажник. Эта тема больше не муссируется.
* * *
После визита Марты произошли два события. Комнаты в мансарде были сданы жильцам, а Сьюзен впервые после нашего бегства съездила в Деревню. Сказала, что необходимо и целесообразно время от времени туда наведываться. Как-никак, половина дома принадлежит ей, а она далеко не уверена, что Маклауд будет оплачивать счета и следить за состоянием бойлера (я не понял: почему, собственно? Ладно, не важно). Миссис Дайер, которая по-прежнему ежедневно приходила убирать и поворовывать, обещала держать хозяйку в курсе всех дел, требовавших ее внимания. Сьюзен поклялась, что будет появляться дома только в отсутствие Маклауда. Я ее отпустил, хотя и со скрипом.
* * *
Недавно я сказал: «Вот в таком виде я хотел бы сохранить в памяти минувшие события, будь это в моей власти. Но нет». Кое-что я опустил, но некоторые эпизоды больше откладывать невозможно. С чего же начать? С «читальни», как называлась у Маклаудов одна из комнат на нижнем этаже. Час был поздний, но мне совершенно не хотелось идти домой. Сьюзен, по всей видимости, уже легла спать – точно не помню. Не помню даже, какую книгу я там читал. Определенно взятую с полки наугад. Я так и не сориентировался в этой подборке книг. Там были хранимые двумя, а то и тремя поколениями старинные собрания сочинений в кожаных переплетах, а также альбомы по искусству, сборники поэзии, большое количество исторической литературы, кое-какие биографические произведения, романы, детективы. У нас, в родительском доме, книги, словно в доказательство того факта, что к ним относятся с уважением, были расставлены в строгом порядке: по тематике, по авторам, даже по размеру. А здесь царила иная система, точнее, насколько я мог судить, бессистемность. Геродот соседствовал с комическими стишками Салливана, трехтомная история Крестовых походов – с Джейн Остин, а Лоуренс Аравийский втиснулся между Хемингуэем и практическим пособием по бодибилдингу. Что это было – тонкая шутка? Богемная небрежность? Или особый род заявления: в доме главные – не книги, а мы сами.
Из этих размышлений меня вывел грохот: створка двери ударилась о книжный шкаф с такой силой, что отскочила назад, и входящий пнул ее вновь. На пороге стоял Маклауд; помню, на нем был клетчатый домашний халат, подпоясанный длинным темно-бордовым витым шнуром. Из-под халата выглядывали слоновьи пижамные штаны и кожаные тапки.
– Ты что тут делаешь? – спросил он таким тоном, каким обычно посылают собеседника куда подальше.
У меня сама собой включилась защитная реакция – наглость.
– Читаю, – ответил я и помахал книгой.
Маклауд с топотом бросился ко мне, вырвал у меня книгу и запустил ее, как летающую тарелку, через всю комнату.
Я не сдержал ухмылку. Он-то думал, что расправился с книжонкой, которую я принес с собой, а это оказался том из его библиотеки. Умора!
И тут он меня ударил. Точнее, собрался нанести серию из трех (кажется, так) ударов, и в результате его запястье один раз скользнуло по моему виску. Два других удара пришлись в воздух.
Я вскочил и попытался дать ему сдачи. Если не ошибаюсь, мне удалось ткнуть его в плечо. Ни он, ни я особо не закрывались: оба показали себя никудышными бойцами. Если честно, я до той поры вообще никого не бил. Маклауд, как я понимаю, оказался опытнее, но ненамного. Пока он соображал, что еще сказать и куда ударить, я проскользнул мимо него, бросился к двери черного хода и смылся.
После чего с облегчением вернулся в тот дом, где на меня не поднимали руку более десяти лет – после того как раз-другой отшлепали (вне сомнения, заслуженно).
* * *
Нет, это не совсем так – что я никого не бил. В начальной школе учитель физкультуры загонял поголовно всех мальчишек на ежегодные соревнования по боксу; участников распределяли по весу и году рождения. У меня не было ни малейшего желания бить или получать по морде. Но, изучив списки, я заметил, что в моей весовой категории не оказалось ни одного участника, и решил записаться, надеясь на победу из-за неявки соперника.
На мою (и не только на мою) беду, хитрость не удалась: другой парнишка, Бейтс, задумал то же самое. И вот мы с ним сошлись на ринге: два перепуганных задохлика в майках и домашних трусах, на ногах кеды, на руках огромные, не по размеру перчатки. Пару минут каждый из нас вполне сносно изображал атаку и поспешный отход, но физрук прервал бой, указав, что ни один из наших ударов не достиг цели.
Последовала команда «Бокс!», после чего я подскочил к утратившему бдительность противнику, чьи перчатки болтались где-то у коленок, и ударил его в нос. Бейтс пискнул, а потом увидел на своей белоснежной майке каплю крови – и разревелся.
А я стал чемпионом школы в возрастной категории до 12 лет и в весовой категории до тридцати восьми килограммов. Естественно, больше на такие подвиги меня не тянуло.
* * *
Когда я в следующий раз оказался у Маклаудов, муж Сьюзен держался исключительно по-дружески. Вроде бы именно тогда он и взялся учить меня решать кроссворды, изобразив это занятие как предназначенное для мужчин. Или, по крайней мере, как не предназначенное для Сьюзен. Так что его выходку в библиотеке я расценил как помутнение рассудка. Вообще говоря, нельзя исключать, что тот эксцесс был отчасти спровоцирован мною. Мне ведь ничего не стоило, например, расспросить его, по какой версии системы Дьюи организована его библиотека. Нет, теперь-то я понимаю, что и в этом можно было бы усмотреть провокацию.
Какой срок разделял тот эпизод и следующий? Ну, скажем, полгода. Опять же, время было позднее. В доме Маклаудов, в отличие от нашего, близ входной двери начиналась парадная лестница; была еще и черная лестница, поуже, которая начиналась от кухни; можно предположить, что первоначально по ней сновали служанки в чепцах, ныне вытесненные механизацией домашнего труда. Во время учебного года, приезжая в гости к Сьюзен, я, как правило, ночевал в комнатке наверху, куда можно было попасть по любой из лестниц. Мы со Сьюзен прослушали пластинку (в преддверии концерта), и у меня в ушах все еще звучала музыка, когда я поднимался к себе по черной лестнице. Вдруг раздался какой-то рев, сопровождаемый то ли пинком, то ли подножкой и толчком в плечо, – и я стал падать навзничь. Каким-то чудом я сумел ухватиться за перила, едва не вывихнув плечо, но все же удержался на ногах.
– Ублюдок, сука! – вырвалось у меня.
– Чтоский? – долетел ответ с верхней площадки. – Чтоский, пернатый мой дружок?
