Но было в нем и нечто другое, что скорее ощущалось, нежели виделось воочию. Складывалось такое впечатление… сам Маклауд, по-моему, этого не осознавал… но мне казалось, будто он (более всех прочих) препятствовал моему взрослению. Нисколько не похожий на моих родителей и их знакомых, он даже в большей степени, чем они, воплощал собой ту взрослость, которая вызывала у меня содрогание.
* * *
Несколько разрозненных мыслей и воспоминаний:
– Вскоре после обсуждения шарпевильского расстрела я узнал от Сьюзен, что Маклауд высказался в мой адрес: «вполне приемлемый молодой человек». Падкий на похвалу, как и любой мой ровесник, я принял его слова за чистую монету. А ведь незадолго перед тем он на меня рявкнул, но позже трезво оценил ситуацию, отчего эта ремарка стала для меня еще ценнее.
– Отдаю себе отчет, что никогда не задумывался, как обращаются друг с другом Маклауды в мое отсутствие. Вероятно, считал себя выше этого.
– Отдаю себе отчет и в том, что при моем сопоставлении двух семейств вы могли подумать, будто у нас дома ели с ножа и почесывали мягкое место. Нет-нет, воспитание у нас не хромало. А нашему повседневному застольному этикету Маклауды могли бы только позавидовать.
– Далее: вопреки моему рассказу, не все родительские знакомые пассивно осуждали мое поколение. Некоторые осуждали агрессивно. Однажды во время каникул мы всей семьей отправились в Саттон – нас пригласили на ужин Спенсеры. Хозяйка дома знала мою мать со студенческих лет; глава семьи, хорохористый коротышка, бельгиец по происхождению, работал в Африке, где, как горный инженер, занимался разведкой и разграблением природных ресурсов по заказу какой-то международной корпорации. Кажется (но не точно), день выдался солнечный, потому что из моего верхнего кармана выглядывали новехонькие зеркальные очки. Я купил их у Барни, который промышлял оптовыми закупками и последующим импортом экзотических товаров для желающих исподволь приобщиться к продвинутой молодежи. Очки эти приехали откуда-то из-за «железного занавеса» – из Венгрии, что ли. Так вот, не успели мы выйти из машины, как Коротышка-Горняк подскочил ко мне и, не обращая внимания на протянутую ему руку, выхватил очки у меня из кармана со словами: «Это просто кусок дерьма». То ли дело, скажем, его собственные вельветовые штаны, джемпер в косичку, перстень и слуховой аппарат.
– Она печет большой торт для «сладких мальчиков». Большой – в смысле широкий и длинный. Когда тесто заливается в форму, его там примерно на палец. Когда же форму вынимают из духовки, оказывается, что бисквит поднялся совсем чуть-чуть: запеченные в нем фрукты, похоже, осели на дно.
Даже я, молодо-зелено, усек, что по кондитерским меркам это полный провал. Но Сьюзен умеет превращать недостатки в достоинства.
– И как же называется такой торт, миссис Маклауд? – интересуется кто-то из «сладких мальчиков».
– «Перевертыш», – отвечает она, переворачивая торт на решетку. – Смотрите: все фрукты поднялись на самый верх.
И раздает нам щедрые куски, которые тут же исчезают.
Думаю, она способна железную болванку превратить в золото.
– Как я уже сказал, мое кредо – истина и любовь. Я любил Сьюзен и видел истину. Но должен признать, что за всю свою жизнь я столько не лгал родителям, как в тот период. Да и почти всем знакомым тоже – ну, может быть, немного меньше. Честен я был только с Джоан.
– Не анализируя свою любовь, со всеми ее «откуда», «почему» и «зачем», я иногда пытаюсь, наедине с собой, ее прояснить. Это сложно: опыта у меня нет; сердцем, душой и телом я совершенно не готов к полному единению со Сьюзен – к напряженности настоящего, к волнующей неизвестности будущего, к отказу от мелких шероховатостей прошлого.
Лежа в постели у себя дома, пробую выразить чувства словами. С одной стороны (это рефлекс прошлого), любовь ощущается как полное и внезапное избавление от недовольства жизнью. Но в то же время (это рефлекс настоящего и будущего) присутствует и другое ощущение: как будто легкие моей души наполнились чистым кислородом. Такие мысли я, конечно, позволяю себе только в одиночестве. Рядом со Сьюзен я не задумываюсь, каково это – любить ее; мне просто нравится с нею быть. Вот это «с нею быть» просто невозможно облечь в другие слова.
* * *
Сьюзен не возражала, когда я без нее наведывался к Джоан, и вообще не ревновала меня к чуть ли не единственной своей подруге, которая, похоже, вписывалась в рамки ее семейной жизни. Я пристрастился к щедрым порциям приобретенного со скидкой джина; через некоторое время Джоан стала пускать в гостиную своих «пустолаек», и я увлеченно следил, как йоркширские терьеры грызут мои шнурки.
– Мы уезжаем, – сообщил я ей в июле.
– Мы? Ты и я? И куда же, мой юный повелитель? Ты уже собрал свои пожитки в узелок из красного платка в горошек и насадил его на палочку?
А я-то думал, она проникнется моим серьезным тоном.
– Сьюзен и я. Все решено.
– Что именно? Куда? Надолго ли? В круиз, наверно? Не забудьте прислать мне открыточку.
– Пришлем, и не одну, – пообещал я.
Как ни странно, наши с Джоан отношения смахивали на флирт. При этом в моих отношениях со Сьюзен даже намека на флирт не было: наверное, мы с ней как-то незаметно преодолели этот подготовительный этап – в нем просто не возникло необходимости. У нас, естественно, были свои шутки, намеки, только нам двоим понятные фразы. Но, думаю, для флирта они казались, и не зря, чересчур серьезными.
– Нет, – сказал я, – не в круиз. Вы же понимаете, к чему я веду.
– Да, я понимаю, к чему ты ведешь. Уже давно заподозрила. В силу обстоятельств. Отчасти я этого хочу, отчасти нет. Но у вас, милые мои, есть кураж, это точно.
Я не рассматривал ситуацию с точки зрения куража. Я рассматривал ее как неизбежность. И как исполнение наших желаний.
– А как реагирует Гордон?
– Говорит, что я ее сладкий мальчик.
– Странно, что не «сладкий хахаль-трахаль».
Что ж, и это не исключено.
– Не стану говорить «Вы, наверное, знаете, что делаете», поскольку мне предельно ясно, что черта лысого вы оба знаете. И нечего тут физиономию кривить, юный повелитель. Ты в не в том положении. В Лондон намылились, да? Я даже не стану говорить «Береги ее» и прочую чушь. А буду просто держать за вас пальцы крестиком – стисну их до крови.
Джоан вышла меня проводить. Перед тем как сесть за руль, я приблизился к ней почти вплотную. Она выставила вперед ладонь.
– Еще чего – обнимашки тут устраивать. Взяли, мать честная, иноземную манеру. Катись отсюда, пока я слезу не пустила.
На досуге я обдумал все, что она мне сказала и чего не сказала, – пытался понять, нет ли у нее на уме каких-нибудь незаметных для меня параллелей. Ничего вы оба не знаете. Ты не в том положении. Сладкий мальчик, содержанка. А деньги-то чьи? Да, Джоан соображала быстрее меня. Вот только я даже представить не мог, чтобы Сьюзен через три года появилась на пороге у Маклауда, притихшая, эмоционально опустошенная, с мольбой во взгляде и с ощущением полного жизненного краха. Я был уверен, что такое просто невозможно.
