А первая любовь всегда существует в безграничном первом лице. Да и может ли быть иначе? А кроме того, в безграничном настоящем времени. Мы не сразу осознаем присутствие других лиц и других времен.
Итак (весьма вероятно, что это произошло ранее, но вспомнилось только сейчас): в один прекрасный день я иду к ней в гости. Мне известно, что с пятнадцати часов, когда уходит вороватая экономка, и до возвращения мистера СБ в нашем распоряжении будет три с половиной часа и что Сьюзен будет ждать меня в постели. Я еду в Деревню, паркуюсь и пешком иду по Даккерс-лейн. Ничуть не смущаясь. Чем больше неодобрительных соседских взглядов, реальных или воображаемых, тем лучше. Я не крадусь к задней калитке, ведущей в сад, а открыто сворачиваю на подъездную дорожку, где под ногами хрустит гравий, хотя мог бы бесшумно, по-прелюбодейски, ступать по траве. Дом построен из красного кирпича, в плане симметричный, с центральным крыльцом, над которым располагается узкая спаленка Сьюзен. По обеим сторонам крыльца есть архитектурный декор: каждый четвертый ряд кладки выступает вперед на ширину половины кирпича. На призывную пару дюймов, как мне сейчас видится: чтобы подтянуться на руках и упереться ногами.
Любовник в роли вора-домушника? А почему бы и нет? Дверь черного хода предусмотрительно оставлена незапертой. Но пока я шагаю к крыльцу, меня захлестывает самоуверенность любовника, и я прикидываю, что, подпрыгнув, сумею преодолеть метра три отвесной стены и взобраться на плоский оцинкованный козырек над входом. Я разбегаюсь, поощряемый бравадой, страстью, приличным глазомером и недурной координацией движений. Раз-два – и вот я уже на оцинкованном козырьке. Наделал достаточно шуму, чтобы выманить Сьюзен к окну: ее тревога сменяется радостным изумлением. Другая стала бы выговаривать мне за безрассудство, твердить, что я мог сломать себе шею, выплескивать свои страхи и заботы – короче, делать из меня глупого, кругом виноватого мальчишку. А Сьюзен решительно поднимает раму и тянет меня в комнату.
– Если Придет Капут, – задыхаясь, говорю я, – можно будет ретироваться тем же путем.
– При большом везении.
– Я мигом – сгоняю вниз, запру дверь.
– Предусмотрительный мой, – говорит Сьюзен, возвращаясь в свою односпальную кровать.
Кстати, она права. Я и в самом деле предусмотрителен. Это, по-видимому, часть моей предыстории. А кроме всего прочего, именно так можно было ответить Джоан: ради Сьюзен я готов даже повзрослеть.
* * *
Я – мальчишка; она – замужняя женщина средних лет. На моей стороне цинизм и мнимое знание жизни, но вместе с тем я идеалист, убежденный, что мне достанет и воли, и могущества, чтобы решить любую проблему.
А она? В ней нет ни цинизма, ни идеализма; она живет, не зная смятения мыслей, и решает проблемы по мере их поступления. Легко смеется, и подчас этот смех дает ей возможность не думать, избегать очевидных, болезненных истин. Но почему-то у меня такое ощущение, что она ближе, чем я, стоит к реальности.
О нашей любви мы не говорим; мы просто знаем: она, бесспорно, есть, она – именно то, что есть между нами, а все остальное будет неизбежно и справедливо проистекать из этого факта. Повторяем ли мы в качестве подтверждения «Я тебя люблю»? С расстояния прожитых лет я уже не уверен. Зато хорошо помню, как, заперев дверь черного хода, я забираюсь к ней в постель и слышу шепот: «Помни: самое уязвимое место – середина».
* * *
А еще мне не дает покоя слово, которое бросила в разговоре Джоан, как бетонную глыбу в рыбный садок: практичность. За свою жизнь я не раз наблюдал, как супруги не находят в себе сил разорвать неудачный брак, продолжить или даже начать роман, отговариваясь одной и той же фразой. «Это непрактично», – устало повторяли они. Слишком уж далеко, расписание поездов неудобное, рабочие часы не совпадают; да и потом: ипотека, дети, собака плюс совместное владение имуществом. «Ума не приложу, как поделить коллекцию грампластинок», – сказала мне как-то одна замужняя женщина, цеплявшаяся за свое прошлое. В пору любовной эйфории супруги объединили свои коллекции грамзаписей, избавившись от дубликатов. А как теперь отыграть назад, чтобы ничего не нарушить? Вот она и осталась; через некоторое время искушение уйти отступило, и коллекция грампластинок вздохнула с облегчением.
Но в ту пору я с категоричностью молодости считал, что любовь не имеет ничего общего с практичностью – это, по сути дела, совершенно противоположные материи. А то, что любовь выказывает презрение к банальностям, – так в этом часть ее великолепия. Любовь по природе своей разрушительна, апокалиптична; иначе это не любовь.
Вы можете спросить: так ли уж глубоко было мое понимание любви в возрасте девятнадцати лет? Любой суд, вероятно, счел бы, что источниками моего понимания стали немногочисленные книги и фильмы, болтовня с приятелями, пьянящие сны и навязчивые фантазии о девочках-велосипедистках, а также отношения с моей первой подружкой. Но девятнадцатилетнее эго тут же поправило бы судей: «понимание» любви приходит позже, «понимание» любви граничит с «практичностью», «понимание» любви – признак остывшего сердца. Восторженный любовник не стремится «понимать» любовь, он хочет ею жить, чувствовать ее напряженность, фокусировку всех вещей, ускорение жизненных ритмов, оправданный эгоцентризм, плотский азарт, возвышенную радость, спокойную серьезность, горячее желание, уверенность, простоту, истину, истину и еще раз истину любви.
Истина и любовь – таково было мое кредо. Я люблю – и вижу истину. Не надо усложнять.
* * *
Оказались ли мы «искушенными» в сексе? Понятия не имею. Мы об этом не думали. Отчасти потому, что любой секс хорош по определению. Но также и потому, что мы почти не заговаривали на эту тему – ни до того, ни во время, ни после; мы отдавались друг другу и верили, что так выражается наша взаимность, хотя физиологически и мысленно получали, наверное, удовлетворение разного порядка. После того как она упомянула свою предполагаемую фригидность и я с высоты своего значительного сексуального опыта легко отмахнулся от этого утверждения, мы больше не возвращались к данному вопросу. Иногда после завершения она шептала: «Хорошая игра, партнер». А иногда – уже серьезнее, с тревогой: «Прошу тебя, не ставь пока на мне крест, Кейси-Пол». Я не знал, что на это ответить.
Временами (подчеркну: только не в постели) она говорила:
– Конечно, у тебя будут девушки. И это правильно, это справедливо.
Но у меня не было ощущения, что это правильно, или справедливо, или хоть сколь-нибудь уместно.
Был еще случай: она упомянула некую цифру. Не помню, в каком контексте, а саму цифру не помню тем более, но мало-помалу до меня дошло: а ведь Сьюзен, должно быть, сообщила, сколько раз мы занимались любовью.
– Ты ведешь учет?
Сьюзен кивнула. И опять я впал в ступор. Неужели от меня ожидалось то же самое? И если так, то что именно мне полагалось брать на заметку: сколько раз мы вместе ложились в постель или сколько у меня было оргазмов? Но мне это было совершенно неинтересно; я даже не понимал, как такое могло прийти ей в голову. Мне виделся в этом некий фатализм: как будто она хотела сохранить что-то ощутимое, исчисляемое на тот случай, если я вдруг исчезну.
