Такие идеи выше моего понимания. Могу представить себе разве что побег вместе с ней, но не от нее.
Проходит несколько дней – и она вручает мне чек на полтысячи. Взятый напрокат автомобиль обошелся мне в двадцать пять фунтов; за целый семестр я потратил менее сотни. Так что сумма эта выглядела столь же чрезмерной, сколь и бессмысленной. Мне даже не пришло в голову слово «щедрость». У меня не было предубеждений в плане денег – ни за, ни против. В наших отношениях они ничего не решали – это я знал наверняка. В общем, по возвращении в университет я отправился в город, открыл счет в первом попавшемся банке, протянул в окошко чек и напрочь о нем забыл.
* * *
Наверное, мне с самого начала следовало кое-что прояснить, иначе из моего рассказа недолго сделать вывод, будто наши отношения со Сьюзен напоминали милую летнюю интрижку. Стереотипные представления рождают именно такую мысль. Вначале совершается сексуально-эмоциональная инициация, далее следует упоительная пора наслаждений, удовольствий и потаканий, затем женщина испытывает укол совести, вспоминает, что такое честь, и отпускает молодого человека в бескрайний мир, населенный прелестями его сверстниц.
Но, как я уже сказал, у нас было не так. Мы прожили вместе – да, именно вместе – десять или двенадцать лет, смотря откуда вести отсчет времени. Эти годы пришлись на ту эпоху, которая в публицистике именовалась Сексуальной Революцией. В тот период всеобщей плотской любви (по крайней мере, так нам внушали), мимолетных удовольствий, свободных и необременительных связей во главу угла ставились неодолимые влечения и эмоциональная раскрепощенность. Так и получилось, что мои отношения со Сьюзен не укладывались ни в новые, ни в старые нормы.
* * *
Помню такой случай: однажды вечером, надев легкое платье в цветочек, она бросилась на обитый ситцем диван.
– Смотри, Кейси-Пол! Я исчезаю! Это фокус! Здесь пусто!
Смотрю. Действительно, почти так и есть. Я отчетливо вижу ее ноги в чулках, голову, шею, но туловище вдруг растворяется.
– Ты бы не возражал, верно, Кейси-Пол? Чтобы мы вдруг стали невидимками?
Не могу взять в толк: она серьезно спрашивает или просто дурачится. Как реагировать – непонятно. Сейчас задним числом догадываюсь, что принадлежал к тому типу людей, которые все понимают буквально.
* * *
Я рассказал Эрику, что познакомился с неким семейством и нашел свою любовь. Описал Маклаудов, их дом, уклад жизни, порадовался своему красноречию. И подчеркнул, что сделал шаг во взрослую жизнь.
– Так в которую из дочек ты втюрился? – спросил Эрик.
– При чем тут дочки? Я говорю о матери.
– Ах, о матери, – протянул он и добавил, повысив мне балл за оригинальность: – Мы рады.
* * *
Однажды замечаю у нее на руке, выше локтя, темный кровоподтек – как раз там, где заканчивается короткий рукав платья. Синяк размером с отпечаток большого пальца.
– Что это? – спрашиваю.
– Да так, – беззаботно отвечает она. – Ударилась где-то. У меня сразу синяки проступают.
Да, не иначе, думаю про себя. Она так же чувствительна, как и я. Конечно, мир походя причиняет нам боль. А мы должны друг о друге заботиться.
– Когда я сжимаю тебе запястья, на них синяков не остается.
– Похоже, на запястьях вообще не бывает синяков.
– От моих пальцев.
* * *
Тот факт, что «она мне в матери годится», не нашел одобрения у моей мамы. Равно как и у отца, и у мужа и дочерей Сьюзен, и не порадовал бы архиепископа Кентерберийского, хотя тот не входил в круг друзей семьи. Но я и не стремился к одобрению, как не стремился к деньгам. А неодобрение, будь то действенное или умозрительное, рожденное незнанием или осведомленностью, только воспламеняло, укрепляло и оправдывало мою любовь.
Нового определения любви я не изобрел. Не исследовал ее суть, не просчитал возможных последствий. Я просто покорился первой любви во всех ее проявлениях, от шороха ресниц на щеке до полной категоричности суждений. Все другое отодвинулось на второй план. Конечно, я обдумывал «всю оставшуюся жизнь», как в ближайшей перспективе (высшее образование), так и в отдаленной (работа, доход, статус, завершение карьеры, пенсия, смерть). Кто-то скажет, что я отгородился от реальности. Только это неверно: моей единственной реальностью была Сьюзен, а не что-то иное. В случае необходимости всем остальным можно и нужно было пожертвовать. Впрочем, «жертва» предполагает потерю. У меня ни разу не возникло чувства потери. Вера и государственные устои, внушают нам, вера и государственные устои. Никаких сложностей здесь не возникало. Вера – превыше всего, всегда, хотя и не в том смысле, в каком истолковал бы ее архиепископ Кентерберийский.
Я не столько выстраивал собственную идею любви, сколько расчищал ей дорогу. Все, что я прочел и усвоил, от шушуканья на детской площадке до возвышенных литературных пассажей, никак не вязалось с реальностью. В судьбе мужчин любовь не основное, / Для женщины любовь и жизнь – одно.
[4] Что это – заблуждение или, как сейчас говорят, гендерная дискриминация? А в противоположной части спектра – земные, постельные откровения в высшей степени невежественных и в такой же степени сексуально озабоченных школяров. «С лица воду не пить». Откуда это пошло? От какой-нибудь скотской антиутопии, оглашаемой слепым ночным сопеньем?
Нет, мне нужно было постоянно видеть перед собой ее лицо, глаза, губы, улыбку, драгоценные ушки с изящными завитками и слышать милый шепот. Итак: я ложусь на спину, она – сверху, ее ступни скользнули между моими, она прижимает кончик своего носа к кончику моего и говорит: «Теперь мы сходимся во взглядах».
Сформулирую то же самое иначе. Мне было девятнадцать, и я знал, что любовь не продается, не стареет и не меркнет.
* * *
И вдруг на меня накатывает… что?.. страх? собственнический инстинкт? эгоизм? Предвидя у нее бо́льшую осведомленность, я говорю:
– Понимаешь, я никогда еще не любил и не разбираюсь в любви. Вот что меня тревожит: если ты будешь меня любить, тебя не хватит на других, которые тебе дороги.
Имен я не называю. Но речь идет о ее дочерях и даже, возможно, о муже.
– Это не так. – Она отвечает сразу, как будто сама задавалась этим вопросом и уже нашла решение. – Любовь растяжима. Она не скудеет. Она только приумножается. И не убывает. Волноваться не о чем.
И я успокоился.
* * *
– Должна тебе кое-что объяснить, – начинает она. – Мой свекор, очень милый человек, врач по профессии, коллекционировал мебель. И приобрел некоторые из этих предметов обстановки. – Неопределенным жестом Сьюзен обводит массивный дубовый сундук и высокие часы, которые при мне ни разу не отбивали время. – Желая видеть сына художником, он дал СБ среднее имя «Рубенс». Выбор оказался не слишком удачным: из-за этого в школе его держали за еврея. Он делал обычные детские рисунки, в которых многие усматривали признаки таланта. Но дальше признаков дело не пошло – СБ не оправдал отцовских надежд. Джек – так звали моего свекра – меня любил. Всегда мне подмигивал.
