Слезы катились по щекам мистера Воллмана.
Она оказала вам честь, сэр, придя проститься. Она стояла у вашей могилы, говорила, что не сможет в будущем соединиться с вами, потому что должна лежать рядом с этим новым парнем, ее мужем, который…
Пожалуйста, сказал мистер Воллман.
Который был гораздо моложе, сказал я. Чем вы. То есть ближе к ее возрасту.
Вы, резко сказал мистер Воллман. Вы вскрыли себе вены и истекли кровью на полу кухни.
Да, сказал я. Истек.
Много лет назад, сказал он.
О, очень много лет назад, подтвердил я.
Боже мой, сказал мистер Воллман, и его плоть истончилась до толщины пергамента, судороги прошли по его телу, и его оболочка замигала между разными «я», какими он был в том предыдущем месте:
Свежеликий ученик в заляпанном чернилами халате;
Молодой вдовец, утирающий слезы скорби по первой жене, ногти с синим ободком от работы, несмотря на старательную попытку отмыть их перед похоронами;
Одинокий человек средних лет без всяких надежд, который только работал, и пил, и (в состоянии депрессии) изредка пользовался услугами шлюх;
Сорокашестилетний печатник крупного сложения, в парике, со вставной деревянной челюстью в день празднования Нового года в доме Уиккетов поглядывает на улыбающуюся молодую женщину в желтом платье (на самом деле почти девочку) в другом конце комнаты. И в этот момент он почувствовал себя уже не стариком, а молодым (интересным, живым, блистательным), впервые за много лет он почувствовал, что ему есть что предложить, и предложить той, кому, как он надеялся, он получит разрешение предложить то, что у него есть.
И что? — спросил мистер Бевинс. Пойдем вместе?
И стал принимать свои различные будущие оболочки (оболочки, которые он, увы, так никогда и не сможет обрести):
Привлекательный молодой человек на носу корабля смотрит на ряд желтых и синих домов, которые появляются над далекой линией берега (а в этом путешествии его имел, и хорошо имел, бразильский инженер, который многому его научил и доставил ему массу удовольствий) (и теперь мистер Бевинс знал, что вот эта жизнь для него, одобряет ее Господь или нет);
Удовлетворенный, уже давний любовник кроткого, бородатого аптекаря по имени Риардон;
Процветающий, полный человек средних лет, ухаживающий за смертельно больным Риардоном;
Старый, почти столетний, пердун, благодатно освобожденный от любых вожделений (к мужчинам, еде, жизни), его везут в церковь на каком-то чудо-сооружении, перед которым не стоит лошадь, оно катит на резиновых колесах, громкое, словно непрерывно стреляющая пушка.
Да, хорошо, сказал мистер Воллман. Идем. Вместе.
И мы, казалось, прошли точку выбора. Знание о том, что мы такое теперь, укрепилось внутри нас, и изменить это было невозможно.
И все же что-то нас удерживало.
Мы знали что.
Кто.
Достигнув, наконец, полного единодушия, мы скользко́м понеслись на восток (неровно, отскакивая от камней, кочек и стен каменных домов, словно раненые птицы, не ощущая ничего, кроме насущной необходимости достичь места назначения), мы мерцали, чувствовали слабость и становились все слабее, едва поддерживаемые некой остаточной, растворяющейся верой в нашу собственную реальность, на восток, на восток, на восток, пока не добрались до края той необитаемой глуши в несколько сотен ярдов.
Которая заканчивалась вселяющей ужас металлической оградой.
CIII
Девица Трейнор лежала, как обычно, став частью ограды и остановленная ею, она проявлялась в этот момент в виде уменьшенных дымящихся развалин железнодорожного вагона, а несколько десятков обугленных и умирающих персон, попавших в нее, как в капкан, выкрикивали самые непристойные требования, а «колеса» мисс Трейнор нещадно вращались на нескольких боровах, которые (как нам дали понять) и стали причиной крушения и имели человеческие лица и голоса, и кричали очень жалобно, а колеса вращались и вращались, перемалывали, перемалывали и переперемалывали их, распространяя запах горящей свинины.
Мы пришли извиниться.
За нашу трусость во время свершения назначенной ей судьбы.
Это всегда, каждую минуту с тех пор, грызло нас.
Наша первая громадная ошибка.
Наш первоначальный отказ от той лучшей природы, что мы принесли сюда из того предыдущего места.
Стоя рядом с горящим вагоном, я позвал ее.
Вы меня слышите, дорогая? — крикнул я. Мы хотим сказать вам кое-что.
Могущий поезд чуть сошел с путей, и языки пламени танцевали над ним, а несколько боровов из тех, что вызвали крушение, имевшие идеально сформированные человеческие лица, обратились к нам и на прекрасном американском диалекте сообщили нам в не оставлявших места для сомнений выражениях, что она не может быть и не будет спасена, что она ненавидит все это, ненавидит всех нас, а если она нам и в самом деле небезразлична, то почему бы нам не оставить ее в покое, ведь наше присутствие ухудшает ее и без того немалые страдания, напоминая о надеждах, которые она питала в том предыдущем месте, заставляя вспомнить о том, кем она была, впервые оказавшись здесь.
Крутящаяся молодая девушка.
В летнем одеянии постоянно меняющейся расцветки.
Мы просим прощения, прокричал я. Извините, что не сделали больше, чтобы убедить вас уйти. Прежде, когда у вас еще был шанс.
Мы боялись, сказал мистер Бевинс. Боялись за себя.
