Но какой вид, а? Не у многих детишек был такой вид. Мы могли открыть клапан нашей палатки — и на тебе: прямо перед тобой этот ё***** Белый дом.
Но сначала тебе нужно было обойти эту прокл**** мусорную кучу. Да еще смотреть, чтобы тебя эти ё***** крысы не покусали. А чего стоила шайка ё***** громил, что там жили и хватали за задницу.
Ну, тебя-то они ни разу не ухватили.
П**деж! Мне пришлось обжечь ногу одного из этих ё***** — выкинула на него лопату раскаленных углей! Чтобы отстал. А то приперся прямо в ё***** палатку! Прямо перед ё****** детишками! Не удивительно, что они так и не пришли к нам ни разу! Мы здесь уже… сколько мы уже здесь? До х** времени прошло. А они так ни разу и не появились.
В ж*** их! Эти ё*****ы, неблагодарные змеи не имеют никакого трекля**** права винить нас ни в какой их х****, пока они не побывают в нашей ё***** шкуре, а ни один из этих маленьких г******в не побывал и минуты в нашей ё***** шкуре…
Эдди? Нет.
Это были наши дети.
Мы все проср***.
Не х** об этом грустить.
На х** эти остановки. На х** эти размышления.
И знаешь почему?
Мы хотим, бл***, остаться! Еще до х** можно попраздновать, верно?
Эдди.
Мы померли на х**, Эдди.
Я люблю тебя, ё**рь ты ё*****.
Нет.
Нет нет нет. Не делай. Не делай этого.
Оставайся на х** со мной, малышка.
Ее плоть стала тонкая, как пергамент. Судороги прошли по ее телу. Ее оболочка стала изменяться между ее разными «я», какими она была в предыдущем месте (формы слишком развратные, нищие и позорные, чтобы о них говорить), а потом между ее различными будущими оболочками, в которые она, увы, так никогда и не смогла воплотиться: заботливая мать; умелый пекарь хлеба и печений; здравомыслящая прихожанка; уважительная, добрая бабушка в окружении восторженного, воспитанного в чистоте, потомства.
Потом раздался знакомый, хотя и всегда леденящий кровь, огнезвук, связанный с явлением взрыва световещества.
И она ушла.
Поношенное и дурно пахнущее платье осыпалось с нее.
Мистер Бэрон издал чудовищный вой, сопровождая его ругательствами, и не устоял (хотя и пытался), побуждаемый необузданной страстью к этой женщине, и цвет явления взрыва световещества на сей раз имел не обычный ярко-белый оттенок, а тускло-серый.
Одежда, пахнущая табаком, по€том и виски, осыпалась с него.
И скачущая оболочка, и непристойная картинка.
CII
Вид стал у мистера Бевинса неожиданно совсем нездоровый.
Его плоть истончилась до состояния пергамента. По всему телу прошли судороги.
Столько воспоминаний нахлынуло.
Я вспомнил одно утро. Утро моего…
Утро, когда я…
Я увидел Гилберта. В пекарне.
Да. Да, увидел.
Боже мой.
Он был… ах, самое мучительное. Он был с кем-то. Мужчина. Темноволосый, высокий. Широкогрудый. Гилберт что-то прошептал ему, и они оба рассмеялись. Шутили на мой счет, показалось мне. Мир рухнул. Я решил, что все это постановка, специально подстроенная, чтобы зло посмеяться надо мной: я, родившийся со своими наклонностями, нахожу Гилберта, влюбляюсь в него, но не смогу быть с ним (потому что он пожелал «жить правильно»), а потом кульминация: я, удрученный увиденным, в дверях пекарни с хлебом в руке, а эти двое приближаются, медлят — шепоток, смех — они разделяются, обходят меня с двух сторон, и этот новый парень (он был так красив), вскидывает брови, словно говоря: Этот? Это он?
Потом еще одна убийственная вспышка смеха.
Я бросился домой и…
Стал жить дальше.
Мистер Бевинс упал на колени.
Его оболочка замигала между его разными «я», какими они были в предыдущем месте:
Женственный, но ласковый мальчик, с которого многочисленные сестры пылинки сдували;
Усердный ученик, корпящей над таблицей умножения;
обнаженный молодой человек в каретной, тянущийся к Гилберту, чтобы нежно его поцеловать;
Хороший сын, позирующий для дагерротипа по случаю дня рождения;
Багроволицый, раздавленный катастрофой, со слезами, струящимися по лицу, с мясницким ножом в руке, фарфоровой чашей на коленях.
Вы помните, спросил он, когда я впервые пришел сюда? Вы были так добры со мной. Убеждали остаться. Помните?
Я был рад услужить, ответил я.
Я только что вспомнил кое-что еще, сказал он удивленным тоном. Один раз с визитом приходила ваша жена.
Я ничего такого не помню, строго сказал мистер Воллман. Моя жена, полагая, что моему выздоровлению наилучшим образом будет способствовать период одиночества, предпочитает меня не посещать.
Друг, сказал я. Хватит. Давайте говорить откровенно. Я многое помню. И подозреваю, что и вы тоже.
Вовсе нет, сказал мистер Воллман.
Сюда приходила пухленькая, сияющая женщина, сказал я. Год или около назад. И вспоминала многое, связанное с ее жизнью (многочисленных детей, превосходного мужа), и благодарила вас — благодарила вас, представьте себе, — за вашу раннюю доброту к ней, которая, как она сказала, «позволила мне прийти в невинности к тому, кто стал великой любовью моей жизни». Она поблагодарила вас за то, что привели ее «на дорогу к любви» и никогда (ни разу) не были грубы с ней, только добры, всегда нежны, расположены и предусмотрительны. «Настоящий друг» — так она вас называла.
