Как я многократно повторял в проповедях, наш Господь — грозный Господь, и таинственный, Он непредсказуем, но судит так, как Сам считает нужным, а мы для Него — агнцы, на которых он смотрит без любви, но и без злоумышления; кто-то отправляется на бойню, кого-то Он выпускает попастись в луга по Своему капризу и по причинам, которые мы не в состоянии понять ввиду нашего скудоумия.
Мы должны только принимать; принимать суд Его и наше наказание.
Но применительно ко мне это учение не казалось верным.
Ах, как я хворал, хворал сердцем.
Ну, так что выбираете? — спросил британец. Здесь? Или на крыше?
Все взгляды устремились на мальчика.
Который дважды моргнул, но ничего не сказал.
Может быть, сказал мистер Бевинс. Может быть, в ваших силах сделать исключение.
И из панциря донесся звук горького смеха.
Он замечательный ребенок, сказал мистер Воллман. Замечательный ребенок с множеством…
Мы делали это прежде со многими, многими замечательными детьми, сказала женщина.
Правила есть правила, сказал британец.
Но позвольте узнать, сказал мистер Бевинс, почему должны существовать разные правила для детей и всех остальных? Мне кажется, это несправедливо.
Из панциря послышались гневные упреки на разных языках, и многие звучали для нас как чистая тарабарщина.
Пожалуйста, не говорите нам о справедливости, попросила женщина.
Справедливость, ба, сказал вермонтец.
Это я убила Элмера? — спросила женщина.
Ты, подтвердил британец.
Убила, сказала женщина. Неужели я родилась с такими склонностями и желаниями, которые заставили меня после всей моей прежней жизни (за время которой я ровно никого не убила) сделать именно это? Да, такой я родилась. Моя ли в том вина? Было ли это справедливо? Хотела ли я родиться беспутной, алчной, не сильно любящей людей, хотела ли я, чтобы Элмер так меня раздражал? Нет. Но так уж получилось.
И вот ты здесь, сказал британец.
И вот я здесь, совершенно верно, сказала она.
И вот я тоже здесь, сказал вермонтец. Разве я просил, чтобы меня родили с желанием заниматься сексом с детьми? Я за собой такого не помню в материнском чреве. Разве я не боролся с этим желанием? Решительным образом боролся. Сильно. Изо всех сил. Никто из родившихся с таким желанием не боролся с ним с такой силой, как я. Покинув предыдущее место, разве я не пытался доказать свою невиновность тем, кто преследовал меня?
Я полагаю, пытался, сказала женщина.
Конечно, пытался, негодующе сказал вермонтец.
И как они реагировали? — спросил британец.
Не очень хорошо, ответил вермонтец.
У нас было достаточно времени подумать обо всем этом, сказала женщина.
Слишком много, сказал вермонтец.
Слушайте, пропел шепелявый бас. Когда мы с Мэри прикончили ребенка, то считали, что сделали это во благо. Честно! Мы любили друг друга; ребенок был тут ни при чем; он мешал нашей любви; замедленное развитие этого существа (ребенка) препятствовало естественному проявлению нашей любви (мы не могли отправиться в путешествие, не могли пообедать вне дома, почти никогда не имели ни малейшей степени приватности), и потому казалось (нам в то время), что исключение отрицательного влияния, коим был ребенок (путем отпускания его в воды Фернис-Крик), освободит нас, даст возможность любить сильнее, жить более полноценно, а его избавит от страдания, неизбежного по причине его вечной неполноценности; к тому же, освобождая ребенка от страданий, мы увеличивали всеобщее счастье.
Вам это так представлялось, сказал британец.
Да, представлялось, воистину представлялось, сказал шепелявый бас.
Вам и сейчас так представляется? — спросила женщина.
Не в такой мере, печально ответил шепелявый бас.
Значит, ваше наказание дает требуемый результат, сказала женщина.
Мы были такими, какими были! — пролаял шепелявый бас. Как мы могли быть другими? Или, будучи такими, как могли поступать иначе? Мы были такими в то время, и пришли в это место не из-за живущего в нас зла, но по причине состояния нашего знания и нашего опыта до того момента.
Потому, что таково веление Судьбы, Фатума, сказал вермонтец.
Потому что время движется только в одном направлении, и мы рождаемся на его обочине, испытываем то влияние, которое испытываем, чтобы делать то, что мы делаем, сказал шепелявый бас.
А потом нас за это жестоко наказывают, сказала женщина.
Наш полк понес жестокие потери от белуджи
[33], сказал британец. Но потом удача улыбнулась нам, и многие из них сдались нам, вышли с белым флагом и… что скрывать, отправились в яму, и солдаты стреляли по моей команде (и никто, заметьте, не горевал по этому поводу), а потом мы бросили их белый флаг на тела этих дикарей и засыпали их. Разве я мог поступить иначе? Притом что время течет только в одном направлении, а я родился таким, каким родился? Притом что у меня вспыльчивый нрав и свои представления о мужественности и чести, и учитывая случай со мной в школе, когда меня избили чуть не до смерти трое парней, братьев, старше меня, а когда держишь винтовку в руках, возникает такое прекрасное чувство, а наши враги выглядели столь презренными? Как я мог (как могли мы все) сделать что-либо иное, а не то, что мы сделали?
И этот аргумент убедил их? — спросила женщина.
Ты, прекрасно знаешь, женщина, что не убедил! — сказал британец. Ведь я здесь.
Мы все здесь, сказал вермонтец.
И всегда будем, сказал британец.
И ничего с этим не поделаешь, сказал шепелявый бас.
И ничего с этим никогда невозможно сделать, сказала женщина.
Оглянувшись, я увидел выражение, промелькнувшее на лице преподобного, — решительность, вызов.
Соединиться с этими, которые так пассивно принимают свои грехи, даже с гордостью, без следа раскаяния?
Я это не в силах вынести. Но может ли быть, чтобы даже теперь у меня не осталось ни малейшей надежды?
