Никакого.
Подобные мысли будут преследовать нас всю жизнь.
Если мы даже убедим себя в необоснованности самообвинений, то следом возникнут новые сомнения, а за ними — другие.
LXXIII
Самобичевание и чувство вины — вот две фурии, которые преследуют дом, где умирает такой ребенок, как Уилли Линкольн; а в данном случае вина была столь велика, что вполне можно было найти, на кого ее возложить.
Многие обвиняли Линкольнов в бессердечии за то, что они устроили прием во время болезни Уилли.
По прошествии времени воспоминания о том торжественном вечере, вероятно, оказались окрашены болью.
Обнаружив, что Уилли становится все хуже, миссис Линкольн решила отменить приглашения, перенести прием на другой день. Мистер Линкольн решил, что приглашения лучше не отменять.
Уилли метался в горячке вечером пятого числа, а его мать одевалась к приему. Каждый новый вдох давался ему со все бо́льшим трудом. Она видела, что его легкие не справляются, и была испугана.
Кунхардт и Кунхардт. Там же.
По крайней мере [Линкольн] говорил, что нужно проконсультироваться с доктором, прежде чем предпринимать какие-то шаги. Поэтому пригласили доктора Слоуна. Он объявил, что Уилли становится лучше, и сказал, что имеются все надежды на скорое выздоровление.
Доктор заверил Линкольна в том, что Уилли выздоровеет.
Источник:
«Гиппократы президента».
Дебора Чейз.
Свидетельство Джошуа Фривелла.
В доме звучала торжественная бравурная музыка в исполнении флотского оркестра, и на горячечный мозг мальчика это действовало, как дразнилка здорового сверстника.
Если прием и не ускорил смерть мальчика, то наверняка усилил его страдания.
В одной грязной вашингтонской газетке, называвшейся «Сплетни и ристалища», появилась карикатура, на которой мистер и миссис Линкольн перекидываются бокалами с шампанским, а маленький мальчик (с крохотными крестиками вместо глаз), перед тем как забраться в разверстую могилу, спрашивает у отца: «Папа, еще бокальчик, прежде чем я уйду?»
Источник:
«Корабль без руля:
Когда президенты совершают ошибки».
Морин Х. Хеджес.
Шум, веселье, сумасшедший пьяный смех, маленький мальчик в тяжелой горячке, он чувствует себя совершенно одиноким, он пытается прогнать фигуру в капюшоне у дверей!
«Папа, еще бокальчик, прежде чем я уйду?»
«Папа, еще бокальчик, прежде чем я уйду?»
«Папа, еще бокальчик, прежде чем я уйду?»
Доктор заверил Линкольна, что мальчик поправится.
Чейз. Там же.
Свидетельство Джошуа Фривелла.
Линкольн прислушался к словам доктора.
Линкольн не смог переубедить доктора.
Заключив, что нет никакой необходимости перестраховываться, президент решил продолжить прием.
Прием с благословения президента продолжался, а маленький мальчик наверху ужасно страдал.
Чейз. Там же.
Свидетельство Джошуа Фривелла.
LXXIV
Снаружи донесся крик совы.
Я почувствовал запах, поднимающийся от нашего костюма: лен, пот, ячмень.
Я ведь собирался больше не приходить сюда.
Так думал мистер Линкольн.
И все же я здесь.
Посмотреть в последний раз.
Он сел на корточки перед хворь-ларем.
Опять его личико. Ручки. Вот они. Навсегда останутся. Вот так. Никакой улыбки. Больше никогда. Губы плотно сжаты. Он не похож (нет) на спящего. Он обычно спал с открытым ртом, и во сне его лицо меняло выражение, а иногда он что-то бормотал, произносил какие-то глупые словечки.
Если история Лазаря не выдумка, то нет никаких препятствий к тому, чтобы условия, которые возникли тогда, не возникли здесь и сейчас.
И потом произошло нечто необычное: мистер Линкольн попытался заставить хворь-тело подняться. Заставив свой разум успокоиться, он открыл его для того, что, возможно, существует, но о чем он не знает, и что могло бы позволить (заставить) подняться хворь-телу.
Он чувствовал себя глупо, он даже не верил, что такое может…
Но все же этот мир велик и может случиться все что угодно.
Он смотрел на хворь-тело, на палец одной из рук в ожидании малейшего…
Пожалуйста пожалуйста пожалуйста.
Но нет.
Это суеверие.
Ничего не получится.
(Сэр, вернитесь к здравомыслию.)
Я ошибался, когда решил, что его состояние улучшилось и стабилизировалось и он останется со мной навсегда. Никогда его состояние не было ни достаточно хорошим, ни стабильным, а всегда — переменчивым, как недолговечная вспышка энергии. Я не мог не знать об этом. Разве он не выглядел на один манер сразу после рождения и на другой — в четыре, иначе — в семь и совсем по-иному — в девять? Он никогда не оставался тем же, менялся от мгновения к мгновению.
Появился из ничего, обрел форму, был любим, был всегда обречен превратиться в ничто.
Только я не думал, что это случится так скоро.
Или что он уйдет раньше нас.
У двух изменяющихся существ, которые должны исчезнуть, возникло чувство друг к другу.
Два облачка дыма испытали взаимное влечение.
