Если так трудно видеть взаимную симпатию у друзей, то еще хуже обстоит дело с возлюбленными, вернее, с людьми, которые могли бы стать возлюбленными, но не стали. Тяжко, когда человек, кого вы безуспешно обожали на расстоянии, влюбляется в одного из ваших так называемых друзей и вам приходится наблюдать, как расцветают эти теплые, гармоничные, взаимные чувства, составляя резкий контраст с вялыми, безнадежными, неразделенными, горькими мечтами, которые вы лелеяли во тьме ваших тайных мыслей. Стоять сторонним наблюдателем и видеть все это – невыносимо. Особенно понимая, что дискредитируете себя, если хотя бы крохотным намеком выдадите свои подлинные чувства. Но вы лежите в ванной или стоите в очереди на почте, и ваше внутреннее «я» раскаляется от гнева, бурлит от сокрушительной ненависти даже по отношению к тому, кого вы в то же время любите всем сердцем. Стыжусь признать, но так было и у меня с Сереной или, вернее, у меня с Дэмианом, ибо он был виновником всех моих горестей.
Эта рука, так свободно легшая на спину ее розового костюма от Кристиана Диора, его ладонь, легонько опирающаяся на изгиб, которым мягко расширялись от талии ее бедра, все было нелепо. Эта рука совершала предательство. Я приветствовал Серену за руку, как принято, держал ее ладонь, даже касался ее щеки своей, но все эти привилегии были доступны любому, кто встречался с ней более чем дважды. Мое прикосновение не позволяло заподозрить интимность. Я прикасался к ней как друг, но никогда – как мужчина. Я поймал себя на том, что думаю о ткани ее юбки, какова она на ощупь. Отпечатываются ли на краю его ладони мелкие шероховатости переплетения хлопковых нитей и замирают ли мучительно кончики его пальцев от едва различимого движения тела под этой тканью? Чувствует ли он тепло этого тела? Я ощущал все это в мыслях, но, в отличие от Дэмиана, не имел возможности осязать.
– Есть идеи, на кого поставить в забеге в два тридцать? – спросил Дэмиан, и я очнулся.
– Меня не спрашивай, – ответил я. – Я ставлю только на те имена, которые мне о чем-то напоминают.
– На Смелые Мечты, – сказала Серена, словно обращаясь к моим потаенным страданиям. – Флетчер дал мне список, и про Смелые Мечты он уверен. Еще – Тебе Повезет Выиграть Золотой Кубок.
Неужели сегодня не бежала ни одна лошадь, чья кличка не воплощала бы в себе всю безнадежность моих желаний?
– Кто такой Флетчер? – спросил Дэмиан.
– Наш конюх в Грешэме.
Эта простая фраза, в нескольких словах выражавшая все непреодолимое различие между ними, сразу отбросила Дэмиана в сторону.
– Нам машет Джоанна Лэнгли. – Дэмиан убрал руку с талии Серены и пошел по траве к группе, собравшейся вокруг мини-юбки и ослепительных форм Джоанны. Я встал на его место, хотя рядом держалась недовольная Минна.
– Ты видела этот абсурд у ворот? – Минна прищурилась от солнца, чтобы лучше рассмотреть собравшихся.
– Нет, но слышала, – улыбнулась Серена. – Видимо, вышло очень забавно, но я и правда не понимаю смысла.
– Завтра она будет во всех газетах, – сказал я.
Видимо, я показался полным идиотом.
– Это я знаю, – ответила Серена. – Но что она хочет добиться? Какой выгоды?
– Славы?
– Но славы за какой подвиг? За то, что сняла брюки? Прославиться ради того, чтобы прославиться, но какой смысл?
Серена не могла понять, чем был продиктован утренний поступок Джоанны, и, насколько я помню, мы с Минной кивнули в знак согласия. Может быть, мы оба думали то же самое, но даже если нет, так нам полагалось думать.
«Добиваться славы ради славы». Фраза, которую мы часто использовали, в те далекие дни была высмеивающей и уничижительной характеристикой, но сама идея стала провозвестником нашего времени. Нынешняя одержимость славой часто ошибочно описывается как культ знаменитостей, но он не нов. Известные люди существовали всегда и всегда пользовались интересом у публики. И неверно, как заявляют сегодня, что все они прославились своими замечательными делами. Всегда существовали знаменитые распутники и хористки, преступники и мошенники, но, как правило, они обладали сильным характером, оправдывающим их звездную славу. По-настоящему новым стал культ не-знаменитостей, чествование совершенно обычных людей как популярных. Оксюморон «неизвестная знаменитость» – истинное новшество. Может быть, предчувствие этой наступающей моды, зарождающийся интерес к славе ради славы, который в конечном счете лишь откроет шире врата Валгаллы, может быть, именно он побуждал таких, как миссис Лэнгли, исследовать его возможности. Но в основе ее плана крылась ошибка, и относилась она к оценке аудитории. Миссис Лэнгли обращалась не к той части зрительного зала. Высший класс никогда не будет привлечен славой. Самое большее, они могут изредка порадоваться знаменитому гостю в своей галактике, но известность считается в их кругах неподобающим свойством. Даже сейчас известность не нужна им, чтобы выделяться из толпы, и, как правило, они не видят в ней смысла. Может быть, их нынешние наследники будут изредка пользоваться столь грубыми методами для продвижения своих интересов, но даже у этих более молодых и более практичных представителей высшего класса по-прежнему существует моральная установка делать вид, что известность унизительна и бесцельна.
Эту фундаментальную истину не усвоила мать, но хорошо понимала дочь. Джоанна видела: чем большей любимицей прессы она становится, чем чаще ее приглашают в передачу «На вершине хит-парада» – или что там в те дни смотрели, – и тем менее радушно принимают в мире, куда так отчаянно хотела ввести ее мать. Боюсь, бедная запутавшаяся миссис Лэнгли искренне верила, будто этими выходками ее прекрасная дочь увеличивает свои шансы на приличного мужа и место в светском обществе, тогда как на самом деле она эти шансы уменьшала до полного исчезновения.
Все это я узнал из разговора, который в тот же день состоялся у меня с Джоанной, когда я решил принять ее приглашение и отправился в ложу семейства Лэнгли. Это решение пришло ко мне после легкой ссоры с Минной, в результате чего она одна ушла пить чай с отцом, а я ретировался к двери в стене, которую, как и все другие входы на трибуны, охраняли колоритные ребята в непременных котелках. Моя размолвка с Минной вряд ли грозила оказаться для меня пагубной, поскольку в тот же вечер мне предстояло ужинать со всей их семьей, но, скорее всего, положила конец нашему мини-роману. Я всегда плохо сходился с людьми, которые даже на мгновение не могут выйти за пределы привычных установок.
Войдя в дверь, я вдруг оказался унесенным в гущу другого Аскота и отчасти заброшенным в будущее, в наши дни. Задиристые молодые люди в блестящих костюмах, а иногда без пиджаков, проталкивались мимо со своими неожиданно ярко разукрашенными женщинами. Я протиснулся к крытому эскалатору, который привез меня на уровень выше, где на этой совершенно иной и еще более уродливой трибуне располагались ложи. В толпе то и дело попадались знакомые держатели абонементов, с трудом двигающиеся туда-сюда, слышались веселые шутки, одобрительный свист как реакция на непохожесть наших с ними костюмов. Некоторая рискованность перехода с трибуны в ложи продолжится до конца существования модного Аскота, но с годами различие стало чуть более враждебным. Политики всех мастей считали классовую неприязнь настолько важным оружием в манипулировании общественным мнением, что не стеснялись ее разжигать. Даже сегодня нас постоянно побуждают верить в капиталистическую экономику, но презирать и хулить тех, кто получает от нее выгоду. Это как минимум странная философская позиция, неработоспособная теория, которая привела к появлению во многом неработоспособного общественного устройства, но в шестидесятых она еще только зарождалась. Разрушение классовых барьеров еще считалось благим делом, так что в целом шутки были добродушными.
