– Это он.
Слуга поспешил ко мне:
– Сэр, ее светлость интересуется, не желали бы вы и ваши друзья присоединиться к семье после концерта, посмотреть фейерверк с террасы.
Не скрою, от его слов у меня внутри теплом разлилось удовлетворение, как у любого, кто узнал, что отношения, которые он считал односторонними, оказались взаимными. Меня простили или, во всяком случае, не забыли. Я повернулся к остальным.
– Леди Клермонт приглашает нас, когда закончится музыка, подняться в дом и смотреть фейерверк оттуда.
Это неожиданное развитие событий было встречено гробовым молчанием.
Первой пришла в себя Дженнифер.
– Как это любезно! Мы с удовольствием примем приглашение. Пожалуйста, поблагодарите ее светлость!
Дворецкий слегка поклонился, не всем телом, а лишь легким кивком, и указал на лестницу:
– Поднимайтесь, пожалуйста, по этой лестнице наверх… – Он остановился и снова посмотрел на меня. – Вы ведь, конечно, знаете дорогу, сэр.
– Да.
– Они будут в гобеленовой гостиной.
– Благодарю вас.
Дворецкий поспешил вернуться к своим привычным обязанностям. Установилась тишина. Три человека молча уставились на меня.
– «Вы ведь знаете дорогу, сэр?» – Единственный раз Таркин забыл о своем правиле никогда не удивляться.
– Я часто бывал здесь в молодости.
Таркин замолчал. К этому моменту я уже достаточно хорошо изучил его и понимал, что он размышляет о случившемся, пытаясь понять, как вернуть себе власть над ситуацией. И пока что решение к нему не приходило.
– Почему ты не сказал? – вполне резонно спросила Дженнифер.
– Я не знал, куда мы едем, пока не очутились здесь. Мы спрашивали, но Таркин отказался говорить. – (Дженнифер бросила на призадумавшегося супруга быстрый укоризненный взгляд.) – И я не был уверен, что им захочется снова меня видеть по прошествии стольких лет. Действительно, я останавливался здесь в один из периодов моей загубленной юности, но это было сорок лет назад.
– Значит, у этой твоей леди Клермонт очень зоркие глаза. – Бриджет говорила насмешливо, словно ставила кавычки, как она всегда делала, сталкиваясь с какой-то частью моего прошлого, которая ее пугала.
Я уже без дополнительных пояснений знал, что все подробности наших неуютных выходных, включая этот эпизод, будут для нее весьма неприятны. Но прежде чем мы успели это обсудить, оркестр снова вступил, и на нас полетела облегченная обработка «Quando m’en vo’» из «Богемы», которую иногда играют для забавы, но в концертах она вызывает слезы. И вскоре все эти мастера охоты на лис и пожизненные президенты оргкомитета деревенской цветочной ярмарки потянулись за носовыми платками.
Я знал, что гобеленовая гостиная выходит в сад прямо над нами, но остатки подростковой робости подсказали мне, что вломиться через французские окна с толпой чужих людей было бы чересчур с моей стороны. Поэтому я продумал план, по которому в конце представления мы закинем остатки пикника в машину, чтобы не возвращаться за ними потом, и пройдем к входным дверям дома. Программа вечера четко указывала, что между концертом и фейерверком есть пятидесятиминутный перерыв, чтобы хорошенько стемнело, так что время у нас было. Мы войдем в дом через парадную дверь, как нормальные люди, и никто не решит, будто мы атакуем наших хозяев из засады.
Когда мы пришли, я порадовался своему решению, так как к дому прибывала немалая толпа, и было понятно, что Клермонты хитро все продумали. Они задобрили тех местных жителей, кто считал, будто имеет право быть принятым семьей, но избавились при этом от тяжкой обязанности устраивать обед на всех желающих. Холл в аббатстве Грешэм был просторным, с высокими потолками и каменным полом. Квадратное помещение замыкал ряд колонн. За ними поднималась на следующий этаж изящная консольная лестница с такими мелкими ступенями, что женщина, спускающаяся по ним в длинной юбке – неотъемлемая для нашего поколения деталь вечернего платья, – словно плыла по воздуху, едва касаясь ступеней ногами. Для мужчин движение по этой лестнице было более затруднительным: им приходилось усвоить, что каждый шаг приближает их к цели не более чем на дюйм. Но наблюдать за скользящими по воздуху, летящими женщинами было волшебно, мне это очень хорошо запомнилось.
Вывешенные здесь портреты были отобраны леди Клермонт во время крупной перестановки, когда они с мужем получили в свое пользование этот дом – в 1967 году, как раз перед моим первым приездом. Я сразу заметил, что все остались на тех же местах. Леди Клермонт сама признавалась, что картины совершенно беззастенчиво были выбраны исключительно за свой внешний вид. Несмотря на трагические протесты ныне живущих тетушек лорда Клермонта, благородные государственные мужи викторианских времен, в черных фраках, словно гробовщики, устрашающие георгианские солдаты, все краснолицые и с волевыми подбородками, тюдорианские придворные с хитрыми глазами и жадными ртами и члены их семей, как правило, уродливые, были изгнаны в передние, коридоры и спальни, за исключением тех, что принадлежали кисти по-настоящему знаменитых художников. Те либо очутились в библиотеке, либо висели суровыми двойными рядами на обтянутых малиновым дамастом стенах большого обеденного зала. Обе последние комнаты, как объясняла мне леди Клермонт, считаются мужскими и должны смотреться внушительно, но не слащаво. Здесь, в холле, изображения очаровательных детей всех исторических эпох перемежались написанными по случаю окончания Итона портретами красивых нервных юношей, трепещущих от предвкушения лежащей перед ними безоблачной жизни. Здесь же были изображения очаровательных девушек семейства Грешэм, написанные в день их помолвки с гордыми вельможами или как часть серии портретов придворных красавиц для короля Карла II или принца-регента. Они улыбались сверху вниз собравшимся в зале поклонникам. Их сияющие золоченые рамы удачно оттенялись абрикосового цвета стенами и вычурной лепниной оттенков серого и белого. В центре потолка висела огромная люстра, как водопад сверкающих капель, заледеневших в падении от взгляда Снежной королевы.
– Как чудесно! – воскликнула Дженнифер, оглядываясь вокруг, чем навлекла на себя суровый взгляд своего мужа: любые проявления, выдававшие, что их семья не наведывается сюда регулярно, необходимо сдерживать.
Дженнифер, как и я, конечно, тоже это поняла, но приняла необычное для себя решение: не подыгрывать его тщеславию. Бриджет, естественно, запряталась в одно из своих типичных состояний безмолвной иронии, но у меня не было времени им заняться. Я снова у Грешэмов, на что уже и не рассчитывал, поэтому намеревался насладиться происходящим в полной мере.
Гобеленовая гостиная располагалась в углу выходящего на парк фасада, и легче всего попасть туда было через овальную прихожую в дальнем конце холла, где две двери вели налево, в обеденный зал, и направо, к цели нашего пути. Это было очаровательное место. Стены покрывал тускло-синий муар с кремовыми, позолоченными по краю панелями вдоль нижней части стены. По высоким дверным рамам со вставленными в них десюдепортами
[49] крем и позолота поднимались выше, к потолку. На огромных синих пространствах стен была вывешена коллекция гобеленов, увековечивающих ряд воинских побед – насколько я понимаю, герцога Мальборо. Я забыл, почему именно они здесь. Может быть, кто-то из предыдущих Клермонтов внес свой вклад в славу доблестного герцога. Сейчас, когда я это пишу, мне кажется, что именно по этой причине семейство и удостоилось в 1710 году графского титула. Под нашими ногами стелился слегка морщинившийся складками восхитительный обюссонский ковер, на котором стояла роскошная мебель, а самыми впечатляющими здесь были напольные часы, семи футов высотой, на постаменте с украшенным позолотой инкрустированным корпусом. Часы были пожалованы третьему герцогу российской императрицей Екатериной за какую-то личную услугу, но суть ее никто не мог внятно объяснить. Дворецкий, с которым мы разговаривали во время антракта, держал поднос с бокалами, а пара служанок ходила по залу с вином и закусками. Леди Клермонт, с ее удивительным вниманием к деталям, никогда не покидавшим ее, приготовила мини-угощения в форме ангелов на лошади и крохотных, на один укус, гренок с сыром и грибами – все это охотно съедалось, даже после обеда.
