– И не сваливай все вот так. Это очень неаппетитно, – заворчал я, разворачивая салфетку. – Чувствую себя бродягой, которого кормят перед тем, как он вернется в свою комнатушку в дом Раутона
[41].
– А я чувствую себя прислугой, которая подает ему еду, – без тени улыбки парировала Бриджет, и мы оставили эту тему.
Во время описываемых событий отец жил в скромной деревушке под названием Эбберли, на границе с Глостерширом. Ему тогда было восемьдесят шесть, и после довольно ранней смерти моей матери десять лет назад он избрал эту деревушку для своего уединенного убежища. Никакой существенной причины переселяться туда у отца не было, поскольку в браке он почти всю жизнь провел за границей, а первые годы после выхода на пенсию жил в Уилтшире, но, видимо, ему хотелось сменить обстановку. А всю вторую половину XIX века наша семья обитала в Эбберли-Парке – чересчур помпезно названном большом доме скромных архитектурных достоинств. Дом, с мощеным передним двором, стоял в конце главной деревенской улицы. Для меня он мало что значил, поскольку в мое время был всего лишь третьеразрядным отелем, тем не менее мы наведывались туда на обед или на чай, и отец старательно делал вид, что его мучает ностальгия по этому месту. Подозреваю, это делалось для того, чтобы заинтересовать меня изучением истории семьи, но мне его тургеневская меланхолия казалась неубедительной. Большой мрачный холл и чересчур большие гостиная и столовая по обе стороны его были отделаны отвратительно, из них уже давно исчез дух живой жизни. У отца и самого не сохранилось никаких воспоминаний, так как его дед продал здание после сельскохозяйственной депрессии первых лет XX века, еще до того, как отец появился на свет. Думаю, лестница, выполненная в примитивном подражании барокко XIX века, была мила, а темная, обшитая панелями библиотека некогда радовала уютом, но, будучи переделанной под бар и заполненной перевернутыми бутылками в серебряных держателях, утратила свое хрупкое очарование. Но тем не менее дед, продавший дом, его жена и другие многочисленные представители двух предшествующих поколений нашего клана лежали на кладбище местной церкви и были увековечены табличками в нефе. Видимо, именно это придавало отцу ощущение единства семьи – чувство, которого ни он, ни моя мать не могли в полной мере обрести в своем предыдущем доме.
Жизнь отца в Эбберли была приятной, но печальной, как печальна жизнь всех пожилых мужчин, живущих в одиночестве, – в отличие от пожилых женщин. Он держал экономку по имени миссис Сноу, благовоспитанную женщину, она каждый день готовила ему обед и уходила, вымыв и убрав обеденную посуду. А ужин оставляла отцу в холодильнике в виде пугающей батареи тарелок, закрытых кулинарной пленкой с наклеенными листочками, содержащими четкие инструкции: «Варить двадцать минут», «Поставить в разогретую печь на отметке 5 на полчаса». Я никогда не мог понять смысла в этом процессе, поскольку кухаркой миссис Сноу, мягко говоря, была не слишком хорошей. Ее репертуар целиком состоял из блюд, которые готовили детям в 1950-х годах, и отец все мог бы купить в местном «Уэйтроузе». Было бы быстрее и легче приготовить и гораздо приятнее есть. Но сейчас мне кажется, что отцу доставляло удовольствие дисциплинированно разворачивать каждую тарелку, повинуясь железной воле миссис Сноу. Это должно было занимать немалую часть вечера, что можно считать несомненным благом.
Когда я приехал, миссис Сноу готовила нам обед, но отец, налив два бокала очень сухого шерри, доверительным тоном сообщил мне, что она оставит нас, как только подаст пудинг, то есть не задержится вымыть посуду.
– И мы тут останемся одни, – пробормотал он, двигаясь к креслу в своей холодной, так и не обустроенной гостиной.
Почему некоторые люди могут двадцать лет прожить в доме, но мебель у них по-прежнему выглядит так, словно фургон для перевозки только что уехал? В этом своем последнем доме отец скопировал несколько комнат с прежних жилищ, которые обустраивала мать, но для маленькой гостиной необычной формы он образца не подобрал, и комната, со стенами цвета магнолии и разрозненной мебелью, так и ждала, пока к хозяину придет запропастившееся вдохновение.
– Хорошо, – сказал я, поскольку от меня, видимо, ожидался именно такой ответ.
– Думаю, так будет лучше, – энергично кивнул отец.
После долгих лет на дипломатической службе он стал скрытен, что сопровождалось обычными для людей его склада предрассудками: будто нельзя вести никакие разговоры о деньгах за стенами банка или брокерской конторы, за исключением случаев, когда подобные разговоры преследуют одну из двух целей. Эти цели включают в себя обсуждение капиталов и перспектив будущего зятя и разговор о собственном завещании. Поскольку моя сестра уже давно вышла замуж, я сразу заключил, что собрались мы по второй причине, и не ошибся.
Под недосоленную, безвкусную пастушью запеканку мы обменялись семейными новостями и уже разглядывали неаппетитный вишневый пудинг с кремом, когда миссис Сноу заглянула в дверь в пальто и шляпе.
– Сэр Дэвид, ну я пойду, – сказала она. – Кофе я поставила в библиотеке, смотрите, чтобы не остыл.
Отец кивнул в знак благодарности и скорчил гримасу, видимо пытаясь подмигнуть. Это означало, что, как это бывает у всех старых людей, держащих одну прислугу, отношения становились опасными. Мы услышали, как хлопнула дверь, и отец начал:
– Меня тут прихватило на днях, и я пошел к старому Бэббиджу. Он меня осмотрел и сказал, что я, наверное, скоро отброшу копыта.
– Ты же говорил, что Бэббиджа гнать надо?
– Не говорил я такого.
– Ты сказал, что он огнестрельной раны диагностировать не сможет.
– Я так сказал? – развеселился отец. – Может, и да. Но это все равно ничего не меняет. Когда-нибудь я уйду, и осталось уже недолго.
– Что он у тебя нашел?
– Ничего такого особенного, нет смысла тебя беспокоить.
– Я проехал два с четвертью часа. И заслуживаю узнать подробности.
Но привычки, вырабатывавшиеся целую жизнь, не так легко сломать.
– Там главным образом кровь в тех местах, где ее быть не должно. Противное дело, я не собираюсь обсуждать его за пудингом.
На это возразить было нечего, оставалось ждать, пока отец перейдет к делу.
– В общем, я понял, что мы с тобой никогда как следует не разговаривали.
Какая странная штука смерть. Все прошедшие годы превращает в бессмыслицу. Вот передо мной сидит отец, которому вскоре суждено умереть, вероятно от какой-то формы рака. И какой во всем был смысл? Для чего все это? Он достаточно много трудился, так же как все его поколение. Их стиль работы отличался от нашего большей разумностью: позднее начало рабочего дня, долгие обеды, возвращение домой к половине седьмого. Но все равно он работал на совесть: объездил весь мир, останавливался в ужасных отелях, просиживал на скучных заседаниях, слушая, как главы государства лгут, эксперты дают мрачные прогнозы, оказывавшиеся необоснованными, изучал в огромном количестве бессмысленные доклады и делал вид, что верит правительственным пресс-секретарям, когда те изрекали бредовые и лживые заявления от имени своих некомпетентных министров. И ради чего? Денег у него не было. Во всяком случае столько, чтобы моя мать назвала бы их настоящими деньгами. Этот дом, несколько акций, пара вещиц, оставшихся от более состоятельных предков, пенсия, которая умрет вместе с ним. Мне с сестрой дали хорошее образование. Должно быть, оно недешево обошлось родителям, но Луиза свое образование практически выкинула на помойку, выйдя замуж за неприметного биржевого брокера и воспитывая троих детей – все они были феерически тупоумны, – а я…
