— Вставай, Пол, вставай, мальчик. Откуда у тебя эта полицейская рухлядь?
Констебль оглянулся на говорившего. Рядом с ним стоял и ласково смотрел на него хорошо одетый джентльмен с вьющимися светлыми волосами. С первого взгляда становились ясными два факта — он был еврей. И он был голубой. Нежнюк хотел обьяснить голубому джентльмену, что он обознался, и его зовут Билли «Двунога» Нежнюк, Billy Shears Nezhnyuck, но вдруг осознал себя Полом. Не ещё одним, а единственным и неповторимым Полом Маккартни. И в голове его сами собой начали возникать слова:
Wednesday morning at five o'clock as the day begins,
Silently closing her bedroom door,
Leaving the note that she hoped would say more.
She goes downstairs to the kitchen clutching her handkerchief…
She's leaving home…
И почему-то зазвучала арфа…
— И что, вот так вот оно и случилось? — спросил Шура.
— Да, — просто ответил Пол.
— Вот так вот оно и ссучилось! — с ухмылкой подтвердил Леннон. Посмотрел на Пола и добавил, — и скобелилось.
— Ну, снова начал! — поморщился Пол. — Когда ты наконец перестанешь издеваться над словами?
— А что ты мне можешь предложить взамен? — вскинулся Джон. — Просто сидеть и курить? И наблюдать за твоими потугами? Так я, к твоему сведению, даже удовольствия от курева не получаю! И вообще, я не уверен в том, что Чепмена ко мне не ты подослал!
— Ну, конечно! Это я виноват! А заодно во всех природных катаклизмах и политических заговорах!
— Ну, хватит уже! — Шура отложил трубку. Хотел было отшвырнуть, но рука не поднялась — уж очень хороша была трубочка, элегантная такая, и в то же время домашняя. И к тому же тёплая, как котёнок. Как такую выбросить? Он оглядел Маккартни и Леннона. — Подождите. «Сержант» ведь в июне шестьдесят седьмого вышел. Что, это уже без Пола было?
— Почему без Пола? С ним. — ответил Джон. — Как без него? Кого бы я тогда официально признавал мёртвым?
— В каком смысле? — не понял Шура.
— Да достал он меня со своим Пепперлэндом! Ну, я перед последней фотосессией пришёл в студию пораньше и нашил ему на рукав мундира шеврон с буквами OPD. Вообще-то это «Полицейский округ Онтарио», мне из Канады фаны прислали, но в полицейских протоколах при осмотре трупа тоже эти буквы пишут. Официально признан умершим. Вот я со злости ему и нашил. Мол, хочешь свалить — так я тебе помогу!
— Хорошо, а всё остальное? Музыка?
— А всё уже было вчерне готово. Написано, записано. Оставалось только свести, так это не наша забота, звукорежиссеры есть. Мы же сразу после «Револьвера» над этим работать начали, в августе шестьдесят шестого. — сказал Пол и улыбнулся. — И фотографий моих в голубом мундире было полно. — он улыбнулся. — Правда, одной всё же не хватило. Там, где я спиной стою. Ну, ты же понимаешь, чьи это шутки?
— Джона? — предположил Шура.
— Мои! — довольно заулыбался Леннон. — Сам посуди, как я мог его без пакости какой-нибудь оставить?
— Хорошо, один из наших менеджеров на меня со спины похож был, и темноволосый такой же. Пришлось его фотографировать.
— Всё равно как-то не так. Подстава какая-то. — Шура взялся набивать трубку. Вроде бы и курить не хотелось, но надо было чем-то занять руки.
— Не подстава, а разработка легенды. Ты что, шпионских романов никогда не читал? — сказал Джон таким тоном, что казалось, будто речь идёт о домашнем задании по математике.
— Читал. Только ни фига вы на Джеймсов Бондов не тянете. — Шура пренебрежительно пыхнул трубкой. — Устроили какую-то возню с переодеванием! Ладно. Ещё вопрос.
— А тебе не кажется, что ты и так уже спрашивал без меры? Давай, только это — последний.
— Зачем я вам нужен?
— Хороший вопрос! А, Пол? — засмеялся Леннон.
— И второй, вдогонку. — Шура остался серьёзным. — Зачем вы все мне нужны?
— А второй вопрос — ещё лучше! — продолжал веселиться Джон.
Маккартни, казалось, не слышал Шуриных слов. Он сидел, ссутулившись, на стуле и смотрел в пол. Наконец поднял голову, посмотрел на окружающих грустным взглядом и сказал:
— Боже мой! Как я скучаю по Лондону!..
Глава 20
I'M ONLY SLEEPING — III
Перед ночью,
Когда мысли, уставшие за день,
Конденсируются на холоде одиночества
И стекают по пьющим щекам
Слезами, бьющими
В самое сердце…
«Почему?»
Этот крик вырезается
На подушечках пальцев,
Отвыкших от тебя,
Заляпанных грязью
Бесчисленных ласк,
Испачканных сотней
Фальшивых красок
Быта и бита,
Хобби и хиппи,
Хип-хоповых плясок…
С водкою в давке входящие в храм,
Вам не понять,
Что такое, когда,
Нежными пальцами,
Вздох затаив,
Я глажу розу.
Она же
Тянется к пальцам
Воздушною плотью,
Запах и цвет, —
Основное богатство своё, —
Мне отдавая.
Но — осень.
И розы уж нет.
На газоне — лишь кучки песка —
Времени, ссыпавшегося
С ладоней Странника.
Двери автобуса схлопнулись,
Унося розовый аромат.
И лишь взгляд
В освещённом окне
Остаётся мне.
А меня уже нет…
THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — IV
Тучи, казалось, приклеились к холодному небу. Пасмурный осенний ветер гнал по улице всякий мусор — скомканные сигаретные пачки, какие-то тряпки, порванные воздушные шарики, пакеты из-под молока. Привалившись к заводским заборам, вдоль тротуаров сидели люди. Они были настолько неподвижными, что казались горгульями, упавшими со стен католического собора. Шура шёл, и шёл, и шёл… Порывы ветра смешивались с низким, тягучим звуком, одновременно похожим на пение китов и музыку Pink Floyd, и от этого звука было тяжело и тоскливо. И холодно. Опять холодно. «Ветер, ветер, ты могуч!» — усмехнулся про себя Шура, и в этот момент звук неуловимо изменился. Шурочка обернулся как раз вовремя, чтобы отскочить в сторону и не оказаться под колёсами огромного грязного мусоровоза, летящего по мостовой с космической скоростью. Из кузова на проезжую часть сыпалась разная рвань, от которой нестерпимо воняло. Машина унеслась вперёд, оставив за собой мусорный след. Там, впереди, возвышалась какая-то серая громадина, но рассмотреть, что это такое, Шура не смог — линии терялись в вязком кисельном воздухе. — С одинокого дерева, стоящего у дороги, слетел последний желтый листок, и ветер понёс его вдаль, прямо перед Шурой. Листок летел, кувыркаясь, летел и летел, не падая и не улетая далеко. Он как будто поджидал Шуру, как будто понимал, что нужно довести его до места. Шура шёл, не сводя глаз с пожухлого листка, этого последнего привета лета, осознавая, что это — всё, что ему осталось, другого нет и не будет. Пейзаж постепенно менялся, улица становилась более чистой и обжитой, но холод усилился. Люди уже не сидели вдоль тротуаров, они прогуливались, глазели на витрины, курили, только никто ни с кем не разговаривал. На Шурочку никто не обращал внимания. Только листок по-прежнему летел перед ним, как будто ждал от него чего-то. Постепенно приблизилась та самая серая громадина и оказалась монументальных размеров бюстом Сержанта Пеппера, вкопанным в землю по плечи. Пустые глаза статуи равнодушно взирали на прохожих. Шуре стало скучно, — здесь всё было как везде: шелуха от семечек, пустые пивные бутылки, непотребное слово из трёх букв, нацарапанное на груди гранитного Сержанта…
