Я знаю, что необходимо эти свои запутанные переживания отбросить и жить настоящим, которое есть, и которое надо больше ценить, наверное… А те прежние мысли и слова забыть, да и эти тоже — ведь и они превратятся в прошлое уже завтра…
Ты даёшь мне себя, но в то же время и как-то меня у меня отнимаешь… Ты хочешь, чтобы я была другой. Да, я знаю, это нужно, но в то же время я хочу, чтобы ты воспринимал меня такую, какая я есть. И, знаешь, я никогда не забуду, как ты однажды сказал, что раньше думал обо мне, что я лучше, значительнее, чем оказалась потом, когда ты меня узнал. Это очень больно слышать… Я тебе уже говорила, что иногда запоминаю отдельные фразы, которые остаются со мной навсегда…
Чему я больше всего сейчас рада, знаешь? Тому, что ты мне сказал как-то раз (хотя ты, наверное, этого не помнишь): теперь, благодаря мне, ты не одинок, я помогла тебе. Да, я понимаю, что совсем чуть-чуть, но помогла. И ты помогаешь мне, даже не представляешь как, хотя… Пусть это не огорчает тебя, но ты не любишь меня. Ты уже любил, и любил сильно, а теперь нет… У меня странные чувства… Я не могу, Максим, сейчас продолжать писать и объяснять, что уже написала, устала… И так чепуха какая-то вышла. Может, позже допишу или поговорим… Знаешь, недавно у меня в голове сложились странные образы, которые…»
На этом письмо обрывалось. Макс перелистнул несколько страниц, но продолжения не было. Дальше начиналось письмо родителям. «Похоже, она и правда не влюблена. Да ещё какое-то прошлое постоянно вылезает, были, значит, „самые хорошие и чистые дни“, потом „всё потеряла“, а теперь, со мной, значит — „боль и усталость“…», — подумал он и, чтобы скорее отвлечься от этого неприятного открытия, стал читать текст, адресованный родителям.
«Мама, я ухожу. Может быть не так, как хотела бы ты, как хотели бы вы с отцом, да и я сама. Да, я знаю, как это всё принято. Невеста и жених, ЗАГС, свадьба, жена и муж. Но помнишь, мам, ты сама ведь говорила, что на Западе живут (и живут хорошо) не расписываясь, без всяких формальностей, гражданским браком. Так пока (но недолго) будет и у нас, мы так решили. Сначала думали расписаться через месяц, где-то под Новый год, но я думаю, что (скорее всего) распишемся в конце января.
Мама, ты наверняка подумаешь, что я ухожу из дома вот так, тайком, без свадьбы, потому что влюбилась без памяти. Но нет, это не так. Я, наверное, просто люблю, Максим мне нужен, он помог мне разобраться в себе. Знаешь, мама, Максим помог мне забыть того, кого я на самом деле любила, любила в первый раз в жизни. Самое странное, что я ему нужна и сейчас, но… Я до сих пор удивляюсь, что с Максимом так всё сложилось…»
Ревность и вызванная ею злость были такими сильными, что Максим не заметил написанных про него «просто люблю» и «мне он нужен» — всё внимание сосредоточилось на том, другом, кого она «на самом деле любила», кого Максим «помог забыть» и кому Таня «нужна и сейчас».
— Хорошо, я понимаю, никаких разговоров о какой-то великой любви между нами не было. Объясни только, зачем же ты согласилась ко мне переехать, если так сильно сожалеешь о прекрасном прошлом, когда ты «на самом деле любила», да ещё при том, что ты этому своему красавцу до сих пор нужна? Почему со мной, а не с ним, раз со мной всё так плохо, если со мной только «боль и усталость»?
Таня вернулась гораздо позже, чем рассчитывал Макс. За время ожидания злость усилилась, и теперь он почти кричал на неё.
— Ты не понял. Или не так понял…. «Боль и усталость» это у меня не с тобой, это только со мной связано… Хорошо, если это тебе так важно, я скажу: я никого больше не люблю, поэтому и не с ним. Мне это уже неважно. Я там про другое хотела тебе сказать, но не так написала, наверное. Зря я вообще всё это тебе…
Он тут же прицепился к неосторожно сказанным словам:
— Никого не люблю — значит, меня тоже нет? Ты же никогда, ни разу не говорила ничего, как будто ничего между нами не было, нет и быть не может. Значит, правда — нет, не любишь?
— А ты? — тихо спросила Таня. — Ты — любишь?
— Но я… — Макс осёкся. — Да, в смысле, нет… В общем, ты, наверно, права, но я думал… Хорошо, но пообещай больше с ним не…
— Этого можешь не бояться, — равнодушным голосом ответила она. — Я не оставила родителям ни телефона, ни адреса, так что он со мной связаться не сможет. А сама я с ним больше видеться не хочу.
«ОК, сошлись на том, что никто из нас друг друга не любит, но вместе нам лучше, чем порознь, — думал Макс об этом разговоре через некоторое время. — Собственно, вышло ровно то, о чём я и говорил ей в самом начале — не влюблён, но хочу, чтоб мы жили вместе. Теперь вот живём. Обидно только, что она тоже не влюблена, ну так ведь далеко не факт, что это окончательно. Не в том смысле, что она в меня когда-нибудь влюбится, а в том, что я с ней на всю жизнь. Чёрт, о свадьбе, кстати, так и не поговорили, точнее, о том, что с разводом проблема, а она ведь уверена, что свадьба будет в январе… Но об этом лучше потом сказать, она наверняка ещё обижается из-за той ссоры после её „письма“. Ладно, сейчас с ней неплохо, она хорошая, я к ней даже привязался уже. Ну, а после будут у меня и другая жизнь, и другая девушка, и совсем другие чувства».
19
Через столичных приятелей Майкл организовал в Москве кредитную линию. Под старые накладные ТОО «Три коня» (бумаги доказывали, что фирма реально работает и имеет большой оборот) банки едва ли не в день обращения выдавали 20–30 миллионов рублей, то есть десятки тысяч долларов. Москвичи набрали с дюжину таких кредитов и принялись считать, сколько процентов за год они получат с банков за чёрный нал, а с «Трёх коней» — за «банковское обслуживание». Итоговая сумма произвела на них колоссальное впечатление. Очередной кредит они полностью оставили себе и принялись исступлённо, с каким-то мрачным остервенением тратить эти, выражаясь бухгалтерским языком, доходы будущих периодов.
Между тем дела у ТОО «Три коня» шли отнюдь не блестяще. Разница в 20 процентов между закупочной и отпускной ценой теперь воспринималась как отличный вариант, однако накладные расходы — транспорт, погрузочно-разгрузочные, обслуживание кредитов — превращали такую маржу в труху. Васильев был недоволен московскими кредитами, Майкл возражал: если нет сделок с хорошей прибылью, надо зарабатывать за счёт оборота. В результате Васильев сумел настоять лишь на возврате самых первых кредитов, которые они в начале года взяли наличными у местных коммерсантов под 250 и 500 процентов годовых. Однако банковская «кредитная линия» продолжала работать, и из Москвы потоком шли фуры с нерентабельным товаром.
Майкл стал появляться в офисе всё реже — заезжал раз в неделю минут на пятнадцать, чтобы забрать выручку. От предложений развеяться с хмурым видом отказывался, хотя прежде он был большой охотник до ночных посиделок в офисе за трёхлитровой бутылью «Smirnoff» и деликатесной мясной нарезкой «Steff Houlberg». Как-то в разговоре с Васильевым Максим обмолвился:
— Майкл совсем другой стал, — и очень удивился реакции товарища на эту не содержащую никакого подтекста фразу.
