– О господи.
– Что, правда глаза колет?
– Я верил, что прославился собственными силами.
– Собственными силами могут прославиться только серийные убийцы. Всем остальным нужны такие, как я.
– Например, губернатору Пэкеру. Ему нужны такие, как вы.
– И это переносит нас в день сегодняшний.
– Я видел вас по телевизору. Вы его защищали.
– Я участвую в его кампании. В качестве консультанта.
– Нет ли здесь злоупотребления положением? Вы издаете о нем книгу, да еще и принимаете участие в его кампании.
– А вы что, ведете журналистское расследование? Вы ничего не перепутали? И вообще: то, что вы называете “злоупотребление положением”, я называю “синергией”.
– Значит, в тот день, когда мама напала на губернатора, вы были в Чикаго. Правильно? Вы были с ним. На этом его благотворительном обеде. Которые он называет “обжираловкой”.
– Грубовато, но точно.
– И одновременно вы запланировали встречу со мной, – продолжает Сэмюэл. – В аэропорту. Чтобы сообщить, что подадите на меня в суд.
– За то, что вы так и не написали книгу. Безбожно запороли шикарный контракт, который мы с вами заключили. Да вы его вообще не заслужили, если на то пошло. Раз уж мы сейчас с вами говорим начистоту.
– И вы рассказали маме о нашей встрече и о том, что подаете на меня в суд.
– Как вы догадываетесь, она ужасно расстроилась, что опять испортила вам жизнь. Попросила, чтобы я до встречи с вами пообщался с ней. Наверно, надеялась меня отговорить. Я предложил встретиться в парке. Она попросила меня прийти на то самое место, где много лет назад полиция распылила газ. Ваша матушка порой ведет себя как сентиментальная дура.
– И вы пришли с губернатором Пэкером.
– Именно так.
– Она, наверно, презирала вас за то, что вы работаете на такого, как Пэкер.
– Видите ли, в чем все дело. Она из какого-то невнятного либерального идеализма бросила семью. К тому же, как вам известно, она презирает власть. Пэкер, напротив, сторонник авторитарной власти и консерватор каких поискать. Она ненавидит его всей душой, как большинство упертых либералов: он для нее фашист, все равно что Гитлер, ну и так далее. Она не понимает того, что понимаю я.
– Чего же?
– Пэкер слеплен из того же теста, что и любой другой кандидат в президенты. Все они одного поля ягоды, что правые, что левые. Просто он, как те чипсы, в форме торпеды, а не овала.
Стук барабанов на улице на миг останавливается и замолкает. Несколько секунд все тихо, но потом снова слышится знакомое уже “бум-бум-бум”. Перивинкл поднимает палец.
– Что я говорил? Оно повторяется.
– Так вы все это подстроили, – осеняет Сэмюэла. – Вы же знали, что именно так мама и среагирует.
– Говорят, она действовала в состоянии аффекта. А как по мне, просто воспользовалась возможностью, которую я ей предоставил.
– Вы же ее подставили!
– Ей представился случай одним махом разделаться со всем: вы получили бы сюжет для книги и выполнили условия контракта, она перестала бы мучиться угрызениями совести из-за того, что опять испортила вам жизнь, а заодно и о моем кандидате все заговорили бы. Куда ни кинь, сплошная выгода, причем для всех. Вы на меня злитесь лишь потому, что не видите всей картины.
– Ушам своим не верю.
– И не забывайте, что я все это придумал, но и только. А камешками-то швырялась уже ваша мать.
– Так она не в Пэкера целилась, а в вас?
– Да, я был в его свите.
– А фотография в новостях? Та, с демонстрации протеста в шестьдесят восьмом, где мама сидит, прислонившись к вам. У вас была такая же.
– Трогательный подарок от великого поэта.
– Вы отрезали себя и передали снимок журналистам. Слили им фотографию и запись о мамином аресте: вы же знали о нем.
– Я всего лишь подлил масла в огонь. Я всю жизнь этим занимаюсь, и у меня это неплохо получается. Между прочим, ваша матушка сама решила швырнуть в меня камнями, так сказать, совершенно искренне, от всей души. Она меня и правда ненавидит. Но потом мы с ней договорились, как лучше обстряпать дельце, и решили, что ей следует держать вас в неведении. Не говорить вам ни слова. Тогда вам поневоле пришлось бы согласиться на мое предложение. Да, кстати!
Перивинкл берет с полки позади стола книгу и протягивает Сэмюэлу. На белой обложке чернеют буквы: “ИСТОРИЯ ТОЙ, ЧТО НАПАЛА НА ПЭКЕРА”.
– Это сигнальный экземпляр, – поясняет Перивинкл. – Я заставил своих ребят поторопиться. Но мне нужно, чтобы вы согласились выпустить это под своим именем. В противном случае я вынужден буду дать ход иску против вас. У меня на столе бумага, в которой все это изложено на юридической тарабарщине. Подпишите, пожалуйста.
– Я так понимаю, в книге о маме отзываются не очень-то лестно.
– Ее разделали под орех. Если не ошибаюсь, это вы предложили. “ИСТОРИЯ ТОЙ, ЧТО НАПАЛА НА ПЭКЕРА”. Прекрасное название. Броское, но не заумное. Но подзаголовок мне нравится больше.
– И какой же там подзаголовок?
– “Тайная история самой известной левой радикалки Америки, рассказанная сыном, которого она бросила”.
– Я не могу под этим подписаться.
– В биографиях главное – подзаголовок: именно благодаря ему книга и продается. Это я так, к слову, вдруг вы не знали.
– Вы в своем уме? Никогда я под этим не подпишусь. Меня совесть замучает.
– Значит, вы готовы разрушить репутацию, которую я вам создал?
– Она что, и правда самая известная левая радикалка Америки?
– Ну мы же продаем это как мемуары. А в мемуарах можно и преувеличить.
– По-моему, эта книга – вранье от начала и до конца.
– Дело ваше. Но если вы не разрешите нам выпустить ее под вашим именем, мы дадим ход иску, а вашей матушке придется и дальше скрываться. Заметьте, я вас ни к чему не принуждаю, лишь рассказываю о каждом из вариантов, и надеюсь, что если вы в своем уме, то сделаете правильный выбор.
– Но в книге написана неправда.
– И что с того?
– Я спокойно спать не смогу. Нельзя же публиковать откровенную ложь.
– Что такое правда? И что такое ложь? Если вы не заметили, мир давно уже отказался от старой идеи Просвещения, будто бы на основе отдельных наблюдений можно составить представление о том, что происходит на самом деле. В реальности все сложнее и страшнее. Куда проще игнорировать факты, которые не вписываются в субъективные представления о том, что якобы происходит, и верить в то, что их подкрепляет. Я верю в то, во что я верю, а вы верите в то, во что верите вы, так что правда у каждого своя. Это, если угодно, либеральная толерантность, смешанная с отрицанием реальности, свойственным эпохе обскурантизма. Сейчас это модно.
