Помимо помощи по дому у Джерменов, я начала работать на телефонной станции, выхожу в вечерние смены, пока Лулу (ей скоро год!) спит под бдительным присмотром Эллен. Моя смена заканчивается в десять часов вечера, и я, виляя, еду домой на велосипеде, объезжая наваленные повсюду проклятые мешки с песком, звоня в звонок, чтобы никого не сбить, передвигаясь по улицам только благодаря удаче, как иногда кажется. В этот час город погружен в непроглядную тьму, не горит ни один уличный фонарь, не светится ни одно окно. Машинам запрещено передвигаться после темноты, если нет специального маскирующего устройства на фарах, и хотя иногда я слышу в отдалении шум двигателя, я вижу только слабое пятно света на дороге. Кто бы подумал, что здесь, в Мэгпай-Крике, мы будем бояться бомбежек? Однако это правда, Сэмюэл, что после бомбардировок Дарвина никто из нас больше не чувствует себя в безопасности.
По дороге домой в среду мы узнали, что госпитальное судно Красного Креста «Кентавр» было торпедировано в море, неподалеку от острова Стрэдброук. Передают, что было убито или утонуло более 250 солдат и медсестер. Сколько оборванных жизней, семей, пораженных жесточайшим ударом! Клянусь, вся страна в шоке.
А здесь, у Джерменов, все идет своим чередом, в основном благополучно. Хотя на днях, вечером, Эллен обмолвилась, что в случае какого-то несчастья со мной – необязательно, конечно, что оно произойдет, поспешила добавить она, – они с Клаусом с радостью удочерили бы Лулу. Она, казалось, нервничала при этих словах, и у меня создалось впечатление, что она чего-то недоговаривает.
Я скрыла свое огорчение, показав красивое кольцо твоей матери и объяснив, что, как только ты вернешься из армии, мы с тобой поженимся. При этой новости Эллен прослезилась и поздравила меня, но я чувствую, что ее реакция – всего лишь верхушка айсберга. Трудно объяснить, но я начинаю припоминать другие ее как бы невзначай сделанные замечания. «Как ты молода, Айлиш, – говорит она и хмурится с деланой озабоченностью. – Всего девятнадцать лет, и совсем одна. Ты и сама-то кажешься почти ребенком». Совсем недавно она сказала: «Наша дорогая маленькая Лулу – солнечный луч в моей в остальном печальной жизни».
Я действительно стараюсь помнить, какой доброй она была и как спасла меня в тот день от инспекторов из Бюро и их бесконечных вопросов и бланков. И стараюсь помнить, что без моей работы у Джерменов я была бы беззащитна перед людьми, которые приходят с бледными сочувствующими лицами, разговорами о Библии и официальными объяснениями, а потом забирают твоего ребенка.
* * *
7 декабря 1943 года
Любимый, в последнее время я испытываю беспокойство, подгоняемая странным чувством, что время истекает. Эллен постоянно говорит мне, чтобы я снизила темп, чтобы не торопилась, не изнуряла себя, но я не могу иначе.
Вскакиваю с постели с проблеском зари, умываю, одеваю и кормлю Лулу – мне повезло, что она любит свою еду и не оставляет ни крошки из того, что я ей даю. Кажется, что, пока не наступит момент завалиться спать, я постоянно ношусь, как безмозглая курица: чищу, натираю, подметаю, собираю овощи, вытираю расплесканную воду, целую поцарапанные коленки, варю еду огромными кастрюлями или пеку хлеб для все увеличивающегося числа людей на постое у Джерменов.
Я ни минуты не сижу спокойно. Даже если бы я могла каким-то чудом найти время, чтобы дать отдых ногам, я бы им не воспользовалась. Внутри меня тикает бомба с часовым механизмом, отсчитывая секунды – до какого конца, понятия не имею. Я все возвращаюсь воспоминаниями к той ночи в домике поселенцев, к нашей последней ночи вдвоем. Сэмюэл, помнишь, как я расстроилась, увидев чье-то бледное лицо в окне? Настаивала, что это был призрак. Но в душе-то я уже тогда знала, что видела.
Я видела смерть, Сэмюэл. А смерть видела меня.
Эллен говорит, что во всем виновата война. Смерть и потери всегда близко. Мы смеемся, поем и болтаем друг с другом, веселые, как скворцы, но под маской жизнерадостности таится страх. Иногда я лежу ночью без сна, и мне кажется, что я слышу, как стонет, поворачиваясь вокруг своей оси, мир и тихо плачет. Всякий раз, когда закрываю глаза, я вижу только газеты: страница за страницей имена – погибшие и пропавшие без вести, юноши и женщины, которые никогда не вернутся. Эллен права – война изменила всех нас, и не всегда к лучшему.
Сегодня днем я оставила Лулу с Эллен и, надеясь развеять свое мрачное настроение, поехала на велосипеде на Стамп-Хилл-роуд, поднялась на холм до оврага. День был теплым, и ноги сами понесли меня по дорожке в поместье. Бедный старый дом зарос кустами лантаны и ежевики. Он кажется заброшенным с тех пор, как твой отец уехал к своим родственникам в Уорик.
Я хотела подобраться к окну и заглянуть внутрь, может, даже взять запасной ключ в прачечной и войти в дом. Помнишь, Сэмюэл, как ты всегда увиливал, когда я просила тебя показать мне дом? Ты говорил, что я принадлежу солнцу и теням сада, темная бабочка, слишком нежная и дикая, чтобы запереть ее в удушающих пределах пыльного старого домины… Кучу всякой чепухи, как я теперь понимаю. Сейчас мне интересно, что ты от меня скрывал? Или, возможно, это меня ты хотел скрыть – на тот случай, если без предупреждения приедет отец или какая-нибудь уважаемая дама нанесет неожиданный визит?..
Прости меня, любимый, это резкие слова. Но меня терзает одиночество, которое еще горше из-за твоего продолжающегося молчания. Я без конца прокручиваю в голове ужасающие сценарии, пока не прихожу к убеждению, что сошла с ума. Тем временем ты далеко и не в состоянии себя защитить. Если бы ты был здесь… О, Сэмюэл, если бы ты был здесь!
В дом я, конечно, не вошла. Меня позвала старая, увитая розами беседка, и я побежала по дорожке, откликаясь на зов. Я могла бы заплакать (на самом деле я заплакала), увидев, в каком она состоянии. Очаровательные старые розы поражены корневыми побегами и задушены сорняками, кусты усыпаны увядшими цветами, драгоценные плоды шиповника (горсть которого мы когда-то заварили и получили сладкий розовый чай, помнишь?) теперь высохли и почернели на солнце.
Я легла в беседке, утопая в траве среди колких опавших лепестков и колючих веточек, и зажмурилась из-за слепящего солнца. И тогда ко мне пришел ты, я видела тебя с закрытыми глазами, клянусь, ты стоял прямо там передо мной, в арке входа, такой же реальный, как в тот день, когда я сделала твой портрет.
Помнишь, это было вскоре после начала войны в 39-м году? Как-то солнечным днем твой отец устроил пикник в пользу Красного Креста в заросшем саду Торнвуда. Я притащила к вам папину фотокамеру и делала портреты по шиллингу за штуку для Военного фонда. Ты сунул мне хрустящую фунтовую бумажку и поманил в беседку, настаивая, что станешь самым первым моим клиентом.
Ты выглядел таким оживленным, улыбался этой своей кривой улыбкой, глядя только на меня. И я чувствовала, что первые головокружительные узы любви начинали связывать мое сердце. Как же я любила тебя в тот день, Сэмюэл… как я до сих пор тебя люблю.
