Мне захотелось броситься за ним вдогонку, сказать, что он все не так понял. Я не гоняюсь за машинами, обычно не гоняюсь; живя в Мельбурне, я так сильно старалась быть спокойной и надежной, обычной и милой, довольно, по правде говоря, скучной, но по мне Тони мог сверять свои часы. Только теперь, оставив все это позади и став владелицей Торнвуда, я изменилась. Проводя большую часть дней среди дикой природы, совершая массу опрометчивых поступков, с помощью которых я училась доставлять удовольствие себе, а не кому-то другому, я неизбежно должна была измениться. Но заглядывать в чужие дома, красть письма, подвергать себя опасности быть покусанной? Вообще-то мне это было не свойственно.
Может, я все же гонюсь за машиной, которая внезапно остановится и прикончит меня? Но не лучше ли гнаться за чем-то – за чем угодно, – чем не стоять беспомощно посреди дороги и ждать, когда тебя собьют?
Желание побежать за Дэнни было сильным, но я решила не навязываться. Дэнни был вне пределов досягаемости. Не только в смысле физической дистанции, но и эмоционально, духовно. Нас разделяли миры. Он был красивым и изменчивым, темной лошадкой, молчаливой загадкой, движимой необходимостью проявить себя, оставить свой след в мире.
Я была мышкой.
Скучной. Неинтересной. Бесцветной.
Хуже всего, зверски болела нога, и мне требовалось пирожное.
* * *
После сэндвича на тостах, за которым последовал и кусок липкого пудинга с финиками и несколько таблеток панадола, я принесла шкатулку с письмами в комнату Сэмюэла и села на кровать.
Втряхнув письма на покрывало, я отложила те, которые уже прочла, и стала разбирать остальные по датам, вынимая из конвертов листки ломкой старой почтовой бумаги и прикрепляя их скрепками к соответствующим конвертам. Некоторые помялись и запачкались после падения на пыльный пол хижины, и мне попалось несколько с темными, похожими на отпечатки пальцев пятнами… Засохшая кровь?
Я обратила внимание, что перерыв в письмах Сэмюэла длился с февраля 1942 года до декабря 1945-го. Этот промежуток меня не удивил. Его последнее письмо было отправлено, должно быть, всего за несколько недель до пленения.
Пятнадцатого февраля сорок второго года японцы совершили то, что союзники полагали прежде невозможным. Пройдя по полуострову Малакка, японская армия атаковала считавшийся неприступным порт Сингапура. Более ста тысяч союзников, включая семнадцать тысяч австралийцев, сдались в плен.
Этот критический удар – в соединении с бомбардировкой Дарвина четырьмя днями позже – положил конец мнимой удаленности Австралии от конфликта, охватившего остальной мир. Внезапно все принялись строить бомбоубежища позади домов, копать траншеи на школьных дворах, запасать в ожидании дефицита продукты, одежду и медикаменты. В ночное время по улицам ходили патрули, следя за строгим соблюдением закона о светомаскировке. Вся страна начала готовиться к теперь реальной возможности вторжения.
Взяв один из конвертов Айлиш из стопки, я развернула письмо и разгладила его перед собой на кровати.
* * *
6 февраля 1942 года
Дорогой Сэмюэл, я снова ходила на почту сегодня утром и мучила Клауса Джермена вопросами о пропавших письмах, но он всегда отвечает одно и то же: «Идет война, моя дорогая, задержки неизбежны».
Однако по его глазам я вижу, что он озадачен не меньше меня. Он заявляет, что в некоторые дни почты больше, чем может обработать почтовая служба. Добавь к этому трудности плавучих госпиталей, которые избежали воздушных атак, и ты получишь безошибочный рецепт запоздавшей почты.
Я избаловалась, пока ты учился в университете в Сиднее, я получала от тебя по несколько писем в неделю. Теперь, когда я так отчаянно хочу знать, что ты жив и здоров и в хорошем настроении, твое молчание пугает меня.
Однако я отказываюсь терять надежду. Я уверена, что ты жив, не спрашивай меня почему. Я знаю, что ты никогда меня не покинешь, даже умерев, поэтому неважно, по какой причине ты не отвечаешь на мои письма, я понимаю, что не пренебрежение заставляет тебя хранить молчание. Молюсь о твоем благополучии и чтобы мои письма и посылки каким-нибудь чудом попали к тебе, принеся хотя бы небольшое утешение.
* * *
14 июя 1942 года
Приободрись, мой дорогой Сэмюэл, потому что ты стал отцом здоровой девочки. Она пришла в мир во вторник 23 июня – девятифунтовый сверток совершенства. Я назвала ее в честь твоей матери Луэллы Джин, но я называю ее Лулу, потому что она такая маленькая кнопка с яркими глазами. У нее мои густые волосы, но в остальном ее сходство с тобой поразительно: большие умные глаза, решительный подбородок, молочная ирландская кожа. Она настоящая красавица, и хотя ей всего три недели от роду, я уже могу сказать, что голова у нее будет такая же светлая, как у ее отца.
* * *
Волна тепла пробежала по телу при этих словах, но странная печаль не покидала меня. Странно и удручающе было видеть имя Луэллы, написанное четким каллиграфическим почерком Айлиш, как напоминание о том, что мир прошлого реален… Пусть Айлиш давно ушла, но ведь когда-то она была плотью и кровью, молодой матерью с теми же страхами и надеждами для своей маленькой девочки, какие испытываю я в отношении своей. Объясняет ли это мою связь с ней? Или есть другая причина для ощущения, что важнейшая часть ее существа продолжает жить во мне?
* * *
17 сентября 1942 года
Сэмюэл, дорогой мой, как видишь по моему обратному адресу, я больше не живу на Стамп-Хилл-роуд. После того как папу в августе арестовали, инспекторы из бюро Содружества начали наведываться в неурочные часы – как раз ко времени чаепития, а однажды очень поздно вечером, без сомнения, стремясь застать меня врасплох, – чтобы проверить, как они заявляют, благополучие моего ребенка. Они изображали озабоченность моим семейным положением (или отсутствием такового) и допрашивали насчет отца ребенка, был ли он или нет тоже «цветным». Говорю тебе, у меня все время пылали щеки, и мне хотелось дать этим людям отповедь, но я держала язык за зубами. Я видела, как других маленьких детей со светлой кожей забирали у матерей-аборигенок, нанося такой удар по семьям, что те так и не оправились. Мысль о том, что кто-то заберет у меня Лулу, выше моего понимания – я знаю только, что должна предотвратить это любой ценой.
Однажды утром, когда приехали инспекторы, у меня случайно оказалась Эллен Джермен, она принесла отрез шерсти хаки для очередной швейной кампании Красного Креста. Эллен и в обычных-то обстоятельствах лучше на язык не попадаться, но в то утро она пришла в бешенство и дала им такую отповедь, что я до сих пор краснею при воспоминании о ней. Сэмюэл, эти мужчины не знали, как поскорее убраться! Прижимая к груди свои планшеты, они нырнули в автомобиль и умчались в облаке пыли.
После Эллен долго на меня смотрела. Затем сказала: «Не обижайся, Айлиш, дорогая, но давай-ка ты некоторое время поработаешь у меня и Клауса – только до возвращения Якоба?»
