Приблизившись, я увидела, что дверь приоткрыта. Стоя у нижней ступеньки, я заглянула внутрь хижины. Там было прохладно, темно и таинственно, но я заметила, что комната обставлена.
Как будто в ней кто-то жил.
– Здравствуйте?.. – позвала я.
Мой голос эхом отозвался в тишине, и я почувствовала себя глупо. Конечно, здесь никто не живет. Место слишком удаленное, слишком изолированное, нет ни дороги, ни электричества, ни водопровода, ничего напоминающего телефонную линию. Зачем здесь кому-то жить? Кроме того, напомнила я себе, это строение на земле Торнвуда. Если бы здесь кто-то жил, я бы об этом знала… или нет?
Я открыла скрипнувшую дверь.
– Есть кто дома?
Я почти ожидала увидеть у окна призрачную женщину из рассказа Кори, но там никого не оказалось. Помещение было маленьким и убого обставленным. У противоположной стены стояла полуторная кровать, потертое, но чистое армейское одеяло на ней было побито молью, грязная подушка взбита как надо. Рядом с кроватью располагался поставленный вверх дном деревянный ящик, на нем стояла толстая свеча в банке и с виду новенькая коробка спичек.
Я подошла к кровати, ущипнула фитиль. Острый, недавно горел.
Остальная мебель была ветхой и старой, но аккуратно расставленной. На глубокой полке выстроились жестяные коробки из-под патронов – на каждой маленькая белая наклейка с соответствующей надписью: порошковое молоко, спички, карандаши, чай, мука, свечи, веревка. Походный стол и стул притулились под маленьким окном без стекла. Рядом с окном я увидела древний ящик с сетчатыми стенками для хранения продуктов. Я заглянула внутрь. Эмалированные тарелки и чашки, банка джема, изготовленного еще до моего рождения, и ком заплесневелого хлеба.
Подойдя к окну, я выглянула наружу и увидела ржавую бочку с водой, приставленную к стене дома. Поблизости стояла другая бочка на сорок четыре галлона с железной решеткой вместо крышки – самодельная плита. Еще одна бочка была наполнена растопкой. Полагаю, кто-то устроил себе кухню в буше.
Шум за спиной заставил меня повернуться, но это оказался всего лишь лист, с шорохом влетевший в открытую дверь. Ветерок, который занес его сюда, благоухал солнечным светом и полевыми цветами, составляя освежающий контраст с царившим в хижине запахом плесени и грязи.
Когда мой пульс вошел в норму, я подвела итог. Спички, жестянки с провизией, аккуратно заправленная кровать, починенная крыша, бочка с водой, затхлость, которая явно не была – убеждалась я при каждом новом вдохе – запахом устроивших себе берлогу поссумов.
Хижина была обитаемой.
Я попыталась вспомнить, говорила ли что-нибудь адвокат Тони об аренде хижины поселенцев. Совершенно точно – нет. Стало быть, у меня незаконный захват. Я понятия не имела, как давно кто-то поселился здесь, но, судя по всему, давно. Я повернулась, чтобы уйти, в голове уже складывался план действий: первый шаг – сообщить в полицию, второй – написать в муниципальный совет заявление о выселении самозваных арендаторов. Когда я сама жила кочевой жизнью вместе с тетей Мораг, мы сполна получили свою долю уведомлений о выселении; странно было для разнообразия побывать в чужой шкуре. Но другого выхода я не видела: мы с Бронвен жили менее чем в миле отсюда – жутковато, когда у тебя на заднем дворе устроились неизвестные люди.
Я уже была на полпути к двери, когда увидела в темном углу старинный невысокий гардероб. Его резная отделка во многих местах откололась и отслоилась, одна из резных панелей свободно болталась. Я повернула ключ, тряхнула дверцу, открывая.
На верхней полке было устроено грубое святилище. Расставлены полукругом головки от крохотных старых фарфоровых кукол, потерявших цвет, словно выкопанных из земли, с чопорными викторианскими лицами в сколах. В центре полукруга помещалась резная деревянная шкатулка, а на шкатулке стояла потускневшая черно-белая фотография в рамке.
Я взяла рамку и повернула ее к свету. Это был любительский портрет молодой женщины, прислонившейся к дереву. На нее падал свет, и она улыбалась, ее очаровательное лицо светилось радостью. Фотография была выцветшей, покрытой пятнами серебра там, где проявитель не устоял перед временем, – но редкая красота женщины была очевидной. Длинные густые волосы, развевающиеся от ветра, идеальный овал лица, глаза, как темный миндаль. Платье по моде 1940-х годов облегало ее гибкую фигурку.
Я гадала, кто бы это мог быть и почему фотография заперта здесь, в этом мрачном шкафу, в глуши. Мне захотелось ее спасти. Опустить снимок в сумку и вынести на солнце. Хижина стояла на моей земле, рассуждала я. Скваттер
[12] не имел права находиться здесь без моего согласия. А это наверняка означает, что хижина и все в ней по праву принадлежит мне.
Я провела по краю рамки. Что такого в этих старых портретах, почему меня так к ним тянет? Не ко всем, уточнила я. Только к одному этому. И к фотографии Сэмюэла в доме.
А затем я поняла. Не путем дедукции или исключения, поняла душой. Я поднесла снимок к окну.
«Прошу, согласись встретиться со мной, – писала она. – Сегодня вечером в нашем тайном месте… Я встречу тебя широкой счастливой улыбкой».
– Айлиш, – произнесла я, взволнованная этим открытием. – Что, скажи на милость, ты здесь делаешь?
Я была готова забрать фотографию. Но все же прислушалась к голосу совести. Можно солгать, когда на то есть достаточное основание, но воровство мне не свойственно. Может, скваттер живет на моей земле незаконно, но не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы понимать: я нарушаю частное владение, вторгаюсь в личное пространство, и кто бы здесь ни жил, он совсем не обрадуется, обнаружив пропажу драгоценной памятной вещицы.
Я вернула фотографию на место и уже собиралась закрыть гардероб, когда мое внимание привлекло отделение, в котором вещи можно было вешать. К задней его стенке был прислонен деревянный черенок, который мог служить рукояткой какого-нибудь старого орудия, возможно топора. Тупой конец был запачкан черным, а сама засаленная рукоятка потрескалась и расщепилась. Непонятно, зачем хранить в доме топорище – особенно такое, место которому на свалке? Я провела пальцами по почерневшей части. Она была гладкой, как кожа. Почти теплой.
Я с отвращением отдернула руку.
Но, закрывая дверь гардероба, снова помедлила. Моим вниманием завладела деревянная шкатулка под фотографией. Поначалу я не придала ей значения, посчитав подставкой для маленького снимка в рамке, но теперь увидела, что ее покрывает резной узор из листьев и цветков вишни, и, очевидно, когда-то ящичек стоил дорого. Он был таким изящным, таким красивым и настолько здесь не к месту, что я сняла фотографию и вытащила шкатулку на свет.
Я села на кровать, поставила шкатулку на колени и подняла крышку. Пачка писем, перевязанных истершейся ленточкой. Я спросила себя, не те ли это письма, которые Гленда Джермен нашла в тот злополучный день в сарае своего отца, – письма, по моему предположению, разоблачающие роман Луэллы с Хобом Миллером. Но как только я взяла из пачки верхний конверт, все мысли о Гленде отошли в сторону. Марки были старыми. По-настоящему старыми, в основном трехпенсовыми, из сороковых годов.
