А пока время уходило.
Сославшись на необходимость посетить туалет, я покинула веранду. Ванная комната была старой, но чистой, отделанной белым кафелем, с пушистыми полотенцами и свежими кусками дорогого мыла. Окно выходило в сад за домом, на громадную араукарию и кусочек далеких гор. Как и окно в кухне, оно было снабжено решеткой и засовами.
Я вымыла руки над раковиной, строя гримасы бледному, с сонными глазами существу, которое таращилось на меня из зеркала. Сделала мысленную пометку добавить в список дел этого дня горячий душ и грязевую маску, затем вышла в коридор.
В этом крыле дома чувствовался более жилой дух, чем в чопорной гостиной и в столовой рядом со входом. В коридор выходили четыре двери в ряд, их латунные ручки блестели в приглушенном солнечном свете. Я остановилась перед первой комнатой, сгорая от любопытства узнать, что скрывается внутри. Наверняка не случится ничего страшного, если я быстренько взгляну?
В неподвижном воздухе плыли негромкие звуки. Звяканье чашки Луэллы, ее певучий голос, что-то говоривший. Веселое хихиканье Бронвен. Стрекотание цикад и скрежет когтей Граффи по доскам веранды, преследующего во сне кроликов.
Я взялась за ручку, повернула ее. Комната была выдержана в бледно-розовых тонах, с цветочными узорами и белыми стенами. Центральное место занимала двуспальная кровать, застеленная выполненным в технике синели покрывалом цвета мяты. Уютная, красивая комната, но ничем не примечательная. Еще большее сожаление вызывало отсутствие фотографий. Ни Тони или Гленды, ни покойного мужа Луэллы – Клива. Даже ни единого снимка самой Луэллы, и Сэмюэла тоже.
Следующая комната оказалась более скромной. Односпальная кровать придвинута к стене, синее стеганое покрывало недавно выстирано, подушка прислонена к изголовью. Рядом с изножьем кровати втиснут шаткий письменный стол, на котором одиноко лежит атлас. Единственной необычной чертой этой комнаты были рисунки, развешанные по всем стенам: бабочки, цветы, лягушки и гусеницы – маленькие наброски карандашом, несколько из них расцвечены поблекшей акварелью.
Комната Тони.
Несмотря на очевидное старание поддерживать ее в хорошем состоянии, дух печали и одиночества сочился из всех углов. Чувствуя себя незваным гостем, кем я и была, я вернулась в коридор, к следующей комнате.
Как и комната Тони, она поддерживалась точно в том виде, в каком была при жизни Гленды. Оклеенная обоями с желтыми розами, она была светлой и воздушной, как мечта. Свежезастеленная кровать, взбитые подушки. На сиденье под окном брошены любимые плюшевые мишки и тряпичная кукла из трикотажа. Кое-что указывало здесь на шестнадцатилетнюю девочку: напротив двери приколотый постер с Дэвидом Боуи, набор косметики, стопка потрепанных журналов «Долли», лежащих на туалетном столике, и школьный джемпер, брошенный на спинку стула перед ним.
Следующая комната была похожа на кабинет, хотя, судя по пыли, его уже давно не убирали. Кровать здесь отсутствовала, стояли лишь письменный стол и большое, глубокое кожаное кресло, рядом с ним – наготове старинная лампа. Книжные полки прогибались под тяжестью сотен книг – запыленная старая классика издательства «Пенгуин», кулинарные книги и справочники по садоводству, ряды зачитанных книжек в бумажных обложках на верхних полках, как голуби на насесте.
Единственным свидетельством того, что здесь когда-то была спальня, служил платяной шкаф, засунутый по запоздалом размышлении за дверь. Похоже, в свое время он принадлежал ребенку – выкрашен в голубой цвет, сверху стоит модель корабля.
Бормотание голосов, донесшееся с веранды, напомнило мне, что я отсутствую слишком долго, но я не могла устоять.
Подойдя к шкафу, я открыла дверцу.
В лицо пахнуло нафталином. С одной стороны было место для одежды на плечиках, пустое, за исключением россыпи высохшей моли. С другой – неглубокие ящики, в каких хранят белье. В верхнем в беспорядке лежали бумаги: документы на дом, извещения о тарифах, счета за ремонт бытовой техники. В следующем ящике я обнаружила скакалку, коробку из-под сигар, полную сухих роз, обратившихся в пыль, и коллекцию жестяных коробочек для пастилок, набитых ржавыми шпильками и перламутровыми пуговицами. В нижнем ящике лежал большой фотоальбом, стянутый черной лентой, чтобы не высыпались отвалившиеся страницы. Развязав ленту, я открыла альбом.
Согласно рукописному пояснению, первый снимок был сделан в 1931 году, а последующие располагались в хронологическом порядке. Это все было семейство Джерменов. На фотографиях, в основном размером со спичечный коробок, были запечатлены люди, лица которых расплылись от времени. Дети верхом на лошадях, мужчины с винтовками на плече, с собаками у ног, женщины с младенцами на руках. Я выискивала знакомые имена, но лишь спустя полдюжины страниц ситуация стала интереснее.
Над надписью «Клив, 1939 год, семь лет» красовалось пустое место – фотографию убрали. На следующей странице – новые пустоты там, где могли быть другие снимки: юный Клив и его отец на рыбалке в 1940 году; Клив рядом с отделением почты в 1942 году. Я перевернула еще несколько страниц и наткнулась на очередное пустое место; оно было подписано: «Клив и Луэлла в день свадьбы, 1968 год». Я перелистала альбом, пропуская фотографии Тони и Гленды в детстве, ранние снимки Луэллы, на которых она выглядела стройной и серьезной. Но затем пустых мест стало больше, чем снимков. Совершенно очевидно, что убрали все фотографии Клива – от детских до взрослых. Не пощадили даже семейные фото. Если в подписи значилось имя «Клив», фотография отсутствовала.
Я вспомнила, что Кори говорила мне о Джерменах и какой дружной, склонной к веселью семьей они были. Но разве не сказала она, что Луэлла попросила у Клива развода? Я задумалась. Это лишь показывает: не всегда вещи таковы, какими кажутся. Размышляя над этим, я снова завязала ленту и убрала альбом в ящик.
Когда я закрывала шкаф, на веранде вдруг яростно залаял пес.
Я выскочила в коридор и заставила себя помедлить минутку, чтобы успокоилось сердцебиение.
В этот самый момент я и увидела картину, написанную, разумеется, Тони – его уверенные линии и живые краски ни с чем нельзя было перепутать, даже в этой ранней работе. Маленькое произведение, не больше страницы из книжки карманного формата, было заключено под стекло в чрезмерно большую рамку, которая усиливала хрупкую красоту картины. Это была ботаническая зарисовка – местная росянка с золотистыми усиками и липкими малиновыми волосками. На блестящем листе даже сидела пойманная мушка. Пока я его разглядывала – затаив дыхание, прикованная взглядом так же крепко, как мушка, – всплыло воспоминание.
Это случилось летом, ясно сохранившись в памяти, потому что я забеременела Бронвен и чувствовала себя ужасно неловко, однако же светилась от радости, которой никогда раньше не испытывала. Мы с Тони гуляли в саду в нашем новом доме в Альберт-Парке, когда он заметил крохотную капустную совку, попавшую в паутину. К тому моменту, как мы ее нашли, совка извивалась слабо, ее тельце было обернуто липкими нитями, – большой золотистый паук-кругопряд потирал лапки на краю паутины. Тони настоял, чтобы мы остановились, и потратил не меньше десяти минут, освобождая несчастную совку, которая упала в траву и затерялась, без сомнения погибнув.
