– Но, мама, в этот раз все по-другому. – Бронвен поставила тарелку в раковину и бросила пакет в мусорное ведро. Потом подошла к окну и с тревогой всмотрелась в небо. – Мы на новом месте, с летчиком ты не знакома. Он может оказаться неосторожным. Может плохо проверить оборудование. Что-нибудь пойдет не так.
– Да все пойдет так. Я столько раз летала, что, наверное, и сама могу управлять «Сессной».
– Я хочу с тобой, – выпалила она. – В смысле, в самолет.
– Это будет скучно.
– Ты всегда так говоришь.
– Бронни, ты не можешь лететь со мной… страховка на пассажиров не распространяется. Кроме того, мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты в безопасности на земле.
Она мотнула головой и уставила на меня свои огромные глаза.
– Значит, это все же небезопасно?
– Я не имела в виду…
– Мама, а вдруг что-нибудь случится? Самолет разобьется? А пилот врежется в гору? А вдруг он окажется ненормальным, как случилось в Америке?
– Самолет не разобьется. Полет на маленьком самолете безопаснее путешествия на автомобиле, безопаснее даже перехода улицы в большом городе.
Я хотела ободрить дочь, но в моем голосе послышалась неуверенность. В голове промелькнули образы и звуки из сна. Смутные очертания и тени деревьев, чей-то крик. Туманная фигура с занесенной рукой. Тьма и страх, боль. И чувство, что невидимая опасность притаилась как раз впереди…
Я стряхнула необъяснимое ощущение:
– Ничего не случится, Брон. Обещаю.
Бронни встревоженно на меня уставилась.
– Если ты погибнешь, – наконец проговорила она высоким, дрожащим голосом, – что будет со мной? Нас теперь двое, мама. Если кто-то из нас умрет, другая останется одна. У меня нет тети Мораг, к которой можно обратиться, как это было у тебя. У меня никого не будет.
Голова у меня закружилась от чересчур крепкого кофе и, может быть, совсем немного от внезапного укора совести, вызванного словами дочери. Вскоре после смерти Тони я разговаривала со школьным советником в старой школе Бронвен, и она сказала, что не исключены страхи, слезы, вспышки гнева и нетипичное поведение. Детская реакция на горе разнообразна и непредсказуема. Единственное лекарство – бесконечная поддержка и время.
– О Брон, – мягко сказала я. – Никто не собирается умирать.
Я подошла и вытерла большим пальцем пятно джема с ее подбородка, потом хотела обнять, но Бронвен увернулась и сбежала в гостиную. Повесив кофр на плечо, я последовала за дочерью, решив не давить на нее. Наоборот, я занялась сбором остального снаряжения: объективов, запасных карт памяти, тросика спуска затвора. Положила также ткань для протирки оптики, запасные батарейки. Потом посмотрела на свои часы, поискала глазами настенные, которые вроде бы, как мне помнилось, не распаковывала.
– Малыш, сколько времени?
Бронвен смешно поднесла руку к самому лицу и, прищурившись, посмотрела на свои часы.
– Десять ноль пять. Утра.
Я схватила одно яблоко из миски для себя, чтобы сжевать по дороге, другое – для Бронвен.
– Идем, я не хочу опоздать в свой первый день.
– Почему я не могу остаться здесь?
– Просто потому.
– Но я не хочу ждать в машине.
Я ощутила раздражение.
– Очень жаль.
– Со мной все будет хорошо, мама. Я не открою дверь.
Она стояла выпрямившись, руки в боки, что означало – она мобилизует силы для того, чтобы спорить.
Я вздохнула. По опыту прошлого я знала, что если опоздаю на аэросъемку, то переволнуюсь. Если переволнуюсь, у меня будут дрожать руки. Если будут дрожать руки, снимки окажутся бесполезны. Хуже, я буду рассеянна и упущу все хорошие кадры. В самолете приходится шевелиться и быстро соображать. Ты превращаешься в камеру, отключаешься от всего, кроме образов, пролетающих перед объективом. Ты забываешь о своем теле из плоти и крови и настраиваешься на нюансы: форма, пространство, цвет и – что всего важнее – свет. Все зависит от точного определения момента, когда спустить затвор камеры.
– Брон, нам надо идти.
– Ты же сама сказала, что это ненадолго. Я прекрасно посижу здесь. Я могу почитать, подготовиться к школе, которая начинается на следующей неделе.
– Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя одну. Это меня нервирует.
– Мам, мне одиннадцать лет. Со мной все будет в порядке.
Я колебалась. Искушение было велико. Так легче. А что лучше всего – давало возможность избежать ссоры. Я прикинула: поездка туда и обратно, полет плюс возня с заполнением бланков – я, вероятно, обернусь меньше чем за два часа.
– Мам, ты как-то сказала, что ребенком кучу времени проводила одна.
– Тогда жизнь была другая.
Она состроила гримасу.
– Так прямиком до Средних веков?
– Бронвен, у меня нет времени стоять тут и спорить с тобой.
– Тогда поезжай.
Она делала это намеренно. Наказывала меня. Сводила счеты за все случаи пренебрежения и проступки, которые я как мать совершила за одиннадцать лет нашего союза. Побежденная, я вздохнула.
– Хорошо! При одном условии: ты должна оставаться внутри дома.
– Но, мам!..
– Тогда бери свои вещи – и в машину.
– Ладно, ладно. Я буду в доме.
– Не отпирай дверь.
Она заворчала себе под нос:
– Да ради бога.
– Бронвен?
– Мам, если грабитель надумает к нам вломиться, ему достаточно будет забраться через разбитое окно в ванной. Кусок картона, который ты туда вставила, никого не обманет.
Я угрожающе зазвенела ключами от машины.
Дочь вздохнула.
– Хорошо, я запру эту дурацкую дверь.
– Уж будь любезна. – Я медлила, все еще не решаясь оставить ее. – Это всего на два часа, может, меньше. И сиди в доме!
Не обращая на меня внимания, Бронвен плюхнулась в ближайшее кресло, схватила пульт и включила телевизор. Демонстративно сложив руки на худенькой груди, она сердито уставилась на экран. Когда я от входной двери попрощалась с ней, единственным ответом стало увеличение громкости.
* * *
Двадцать минут спустя я ставила «Селику» на парковке летного поля Мэгпай-Крика.
Это был типичный маленький аэродром. Множество открытого пространства, ветроуказатели, без энтузиазма полоскавшиеся на своих шестах в дальнем конце взлетно-посадочной полосы. Мили полос и бурой травы, несколько навесов, сгрудившихся вокруг огромного ржавого ангара, и бунгало с плоской крышей, служившее конторой.
Мой проход к конторе по узкой бетонной дорожке сопровождался пронзительными воплями. Когда я подошла ближе, шум сделался более сдержанным, и я сумела понять, что это исполняемая певицей оперная ария. Оркестр громыхнул заключительными аккордами, затем покорился тишине.
