И я запел по-настоящему, запел так, словно обращался к животику Мэгги. Допев последний куплет, я моргнул, чтобы смахнуть с ресниц выступившие слезы, и взглянул на Рассела. Я ожидал насмешки, но ошибся.
– Все в порядке, профессор, – сказал он, застегивая шлем. – В полном порядке. – Не глядя на меня, он затянул подбородочный ремешок. – Вы в порядке…
Я так и не понял, почему он избегал смотреть на меня. Быть может, заметив блестевшую в моих глазах влагу, он побоялся меня смутить, а может, просто не хотел, чтобы я видел его намокшие ресницы.
– До встречи на занятиях, Рассел.
– До встречи, профессор, – отозвался он, поворачиваясь ко мне спиной.
Я услышал характерный щелчок, с которым застегивался подбородочный ремень шлема, и Рассел потрусил прочь. Глядя ему вслед, я вновь поразился тому, какой он большой и сильный: чем бы ни кормили его в детстве родители, все пошло ему впрок. Не знаю только, в какие астрономические суммы им это обошлось – особенно в подростковом возрасте, когда мальчишки начинают есть много и жадно.
Наконец я покинул тренировочное поле, забрался в кабину своего грузовичка, запустил двигатель и поехал в больницу. Переезжая через старые железнодорожные пути, я бросил взгляд назад, на футбольное поле, и снова увидел Рассела. Он присоединился к схватке, завалил ранингбека и теперь держал под одной мышкой мяч, а под другой – его шлем. Ранингбек, оглушенный столкновением, распростерся на траве и только тряс головой, а вокруг хлопотали три тренера.
Спустя несколько минут я вдруг поймал себя на том, что продолжаю мурлыкать себе под нос нашу с Мэгги колыбельную.
Глава 16
Я отпустил группу вскоре после полудня, чувствуя, что буквально утопаю в собственном поту. Студенты, впрочем, чувствовали себя не лучше – от зноя (а в аудитории было еще жарче, чем на улице) нас всех основательно разморило. Если верить календарю, вот-вот должен был начаться октябрь, но удушливая летняя жара стойко сопротивлялась прохладным осенним ветрам, которые налетали на город ближе к вечеру, а днем снова сдавали позиции. На каждом занятии я мысленно клялся купить кондиционер и вставить в окно, чтобы в аудитории стало хотя бы чуточку прохладнее. Если бы я исполнил собственное обещание, то – готов спорить на свой грузовичок! – схема рассадки студентов сразу бы изменилась. Все они – даже Кой – собрались бы вокруг прибора и с жадностью хватали ртами холодный, кондиционированный воздух.
Прежде чем выйти из аудитории, Аманда бросила взгляд на мою руку и с неодобрением покачала головой.
– Давайте-ка я вам еще раз ее перебинтую, – сказала она и, не прибавив больше ни слова, скрылась в коридоре.
Я поглядел ей вслед, опустил закатанный рукав и, засунув больную руку поглубже в карман, стал собирать вещи. Направляясь к двери, я вдруг заметил Кой, которая, оказывается, по-прежнему сидела на своем месте, и едва не споткнулся от неожиданности. Я был уверен, что ухожу последним. Присмотревшись, я увидел, что она сложила руки перед лицом, словно хотела, но не решалась что-то сказать. Я решил прийти ей на помощь.
– Что-то вы сегодня молчали, – заметил я как можно непринужденнее.
– Не только сегодня.
– Верно. – Я улыбнулся, ожидая, что Кой скажет что-нибудь еще. Тянуть из нее каждое слово клещами я не собирался.
– Профессор… – Она положила на колени сумку с учебниками. – Я много пишу и… Гм-м… Не могли бы вы взглянуть и высказать свое мнение? Мне хотелось бы знать, стоит ли продолжать.
Я подошел к ней и облокотился о соседний стол.
– Разумеется, я могу посмотреть, но, пожалуйста, не считайте меня судом последней инстанции. Я могу сказать, что вы пишете прекрасно, но кому-то другому ваша работа вовсе не понравится, и наоборот: то, что вы написали, может показаться мне полной ерундой, тогда как остальные будут в восторге. Мое мнение – это только мое мнение, а мне, к несчастью, нравятся вполне определенные вещи. Но… что я люблю, то люблю. Вы понимаете, что я имею в виду?..
Кой кивнула.
– Да, кажется, понимаю… – Она достала из сумки толстую, довольно потрепанную тетрадь. Судя по виду, ей было уже несколько лет. Немного поколебавшись, Кой сунула тетрадь мне в руки и молча вышла.
Я открыл тетрадь. Ее страницы были засаленными, пожелтевшими, ломкими от времени, но на них были написаны слова – тысячи, десятки тысяч слов. Похоже на дневник, подумал я. Мне хотелось тут же начать читать, но я решил, что делать это вот так, на ходу, не стоит. Я убрал тетрадь в свой рюкзак и вдруг увидел, что Кой вернулась и стоит в дверях.
– Профессор… – Она медленно подняла руку и показала на рюкзак, который я уже забросил за спину. – В этой тетради… в ней вся я. – Кой отвернулась на мгновение, потом снова посмотрела на меня и… сняла темные очки. На ее лице, словно два изумруда, сияли большие зеленые глаза.
«Вот так сюрприз!.. Интересно, зачем ей понадобилось скрывать ото всех такую красоту?»
Кой шагнула вперед, набрала в грудь побольше воздуха.
– Пусть… пусть это останется между нами, хорошо?..
– Кой… – Ощупью найдя в рюкзаке тетрадь, я достал ее и взвесил в руке. – Если вы спрашиваете, готов ли я хранить в секрете все, что я узна́ю из вашего дневника, то ответ здесь может быть только один. Да. Конечно. Но если речь идет о доверии, то это совсем другое дело. Доверие – это выбор. Доверие нужно заслужить. Сам я доверяю далеко не каждому, да и вы, я думаю, тоже. Заслуживаю ли я вашего доверия? Это можете решить только вы – не я. И у вас должны быть для этого основания. Если вы просите меня прочесть ваш дневник, значит, вы мне доверяете…
Почти минуту Кой стояла неподвижно, глядя себе под ноги. Наконец она чуть приподняла голову, посмотрела куда-то в конец коридора и снова надела очки. Поудобнее подхватив сумку, она подошла ко мне, забрала тетрадь и, не прибавив больше ни слова, зашагала прочь.
Быть может, я обошелся с ней чересчур жестко, быть может, нет. Кто знает?.. Сам я знаю только одно: большинство людей предстает наиболее уязвимыми именно в своих дневниках. Они изливают на бумагу всю душу. Порой для таких людей дневник – это единственный друг и собеседник, единственный, кто готов их слушать, и единственный, с кем им хочется разговаривать. И мы говорим, говорим до тех пор, пока рука способна держать перо, а потом, опустошенные, выговорившиеся, ложимся спать, идем на занятия или возвращаемся к повседневной работе – или к чему-то другому, от чего пытались бежать.
Вернувшись домой, я некоторое время бесцельно бродил по комнатам, пока не решил, что поеду в больницу, когда на дежурство заступит вечерняя смена. Но вместо этого я вдруг с удивлением обнаружил себя свернувшимся на качалке на передней веранде, где, открыв глаза, наблюдал за тем, как раннее утреннее солнце золотит нежные кукурузные метелки. Последним, что я помнил, была все та же кукуруза, ряды которой кланялись поднявшемуся ветру.
