Сейчас я еще немного помассировал ей икры и почувствовал, как Мэгги соскользнула в сон. Напряжение оставило ее, а я так и не узнал, чем оно было вызвано. Нет, о похоронах я ничего ей не говорил, но она, я думаю, знала. Чувствовала.
В девять на наручных часах проходившей по коридору сиделки сработал будильник. Я проснулся и обнаружил, что сижу сгорбившись на стуле, и что моя голова покоится на подушке Мэгги рядом с ее головой. Я вытер с губ липкую слюну и некоторое время продолжал сидеть в темноте, чувствуя, как касается моего лица ее дыхание. В небе за окном висела полная луна, и сияли крупные звезды; лишь далеко на востоке их заслоняли редкие облака, в целом же, ночь была ясной и немного ветреной – настоящая южнокаролинская серенада звездного света. Будь мы сейчас дома, мы сидели бы, завернувшись в пледы, на передней веранде и любовались ночным небом.
Наконец я поднялся, натянул одеяло на плечи Мэгги, проверил, не сползли ли с ее ног носки, потом положил открытый тюбик крема на тумбочку рядом с койкой и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Только оказавшись в коридоре, я заметил записку, которую Аманда прикрепила скотчем к дверному косяку. «Приходите сегодня вечером на службу в нашу церковь. Начало в 19:30. Папа будет читать проповедь. Я оставлю вам место. Аманда».
Я оторвал записку от двери, перечитал ее во второй раз и подумал:
«Вот уж кому не позавидуешь! Она же дочь священника; наверняка Аманда оказывается в центре внимания каждый раз, когда появляется на людях!»
Мы с Блу прошли по коридору к выходу, и полная пожилая сиделка, читавшая за столом дежурной, оглядела меня поверх очков и кивнула на прощание. От этого движения серебряные цепочки, прикрепленные к дужкам ее очков, слегка качнулись, а потом снова повисли вдоль щек, подчеркивая квадратную нижнюю челюсть и двойной подбородок.
Спустившись по лестнице, мы вышли на стоянку. Я завел мотор грузовичка, Блу запрыгнул в кабину, и мы выехали с территории больницы через главные ворота. Уже на шоссе я смял в кулаке записку Аманды и выбросил ее в окно.
Примерно в половине десятого я миновал последний перед моим домом поворот дороги. Здесь мне в глаза бросилась церковь пастора Джона Ловетта. Насколько я знал, она была построена в 1952 году, и с тех пор каждое воскресное утро возле нее повторялась одна и та же картина, напоминающая карнавальное шествие. Задолго до того, как в половине одиннадцатого утра начинали звонить колокола, ближайший к церкви участок шоссе оказывался забит десятками разодетых по-праздничному женщин самых разных возрастов, комплекции и цвета кожи, которые в сопровождении мужей, детей и родственников шагали прямо по проезжей части, торопясь занять места на церковных скамьях.
А шляпы? Это попахивало настоящим шоу! Вы в жизни не видели столько разных шляп одновременно! Мне рассказывали, что иногда пастор Джон даже прерывает службу, чтобы похвалить чью-то новую или особо красивую шляпку. Женщинам это нравится. Нравятся им и его проповеди, хотя говорят, что в них он особо налегает на ожидающие нераскаянных грешников адские муки. Впрочем, некоторые считают, что пастор Джон никого не пугает, а просто рассказывает все как есть, и за это его тоже любят и уважают.
Обычно в церкви собирается довольно много народу – белых и черных, мужчин и женщин, детей и стариков, – и, если вы проезжаете мимо, когда паства поет гимны, стекла вашей машины начинают дребезжать – и не только летом, но и зимой, когда входные двери закрыты. Хорошо еще, что шпиль над церковью высок и прочен, в противном случае он мог бы обрушиться от одного только шума. Пение, хлопанье в ладоши, иногда даже танцы… Хотите послушать церковные гимны в хорошем исполнении? Ступайте в церковь пастора Джона, будете довольны.
Сегодняшний вечер, как и вечер каждой среды, не был исключением. Церковь была битком набита, и я невольно сбросил скорость, а потом и вовсе остановился на обочине – прямо напротив эймосовской «Краун Виктори». В машине работала рация, и я слышал шорох статики, сквозь который пробивались далекие квакающие голоса.
– Центральный, как слышишь? Говорит семьсот двенадцатый.
– Докладывай, семьсот двенадцатый. Что у тебя?
– Говорит семьсот двенадцатый. У меня здесь… – Мимо моих окон промчался восемнадцатиколесный трейлер с грузом сосновых бревен, поэтому продолжения радиообмена я не услышал, а если бы и услышал, то все равно не понял бы кодовых фраз, которыми изъяснялись дежурные полицейские. Когда Эймоса назначили помощником шерифа, он сказал: «Знаешь, Дилан, если я не выучу переговорную таблицу так, чтобы от зубов отскакивало, меня замуруют в диспетчерской, где я буду до конца жизни просиживать штаны и пить скверный кофе из автомата». И в течение следующей недели или двух Эймос не расставался с пачкой учебных карточек, которые он называл букварем патрульного и носил в нагрудном кармане рубашки, то и дело доставая, чтобы освежить в памяти тот или иной код.
Да, полиция разговаривает на своем языке. И наверное, это хорошо. Если бы на мой автомобиль вдруг упал телеграфный столб, мне бы меньше всего хотелось, чтобы мною занимался помощник шерифа, изъясняющийся цветистыми и напыщенными фразами. В критической ситуации и я, и любой другой человек предпочли бы натасканного профессионала, который сумел бы в нескольких словах объяснить диспетчеру, куда нужно направить спасателей и «Скорую», чтобы в срочном порядке доставить пострадавшего в больницу. Эймос, кстати, сказал, что меня, скорее всего, вышибли бы из полиции под зад коленом после первого же выезда на происшествие, и, наверное, он прав. Я бы наверняка стал живописать диспетчеру драматизм ситуации вместо того, чтобы коротко и ясно изложить, что необходимо сделать. Так уж я, видно, устроен – замечаю, в какой цвет покрашены стены, но не вижу самого здания.
Судя по тому, сколь неторопливой была полицейская радиоперекличка, нынешний вечер в Диггере выдался спокойным. Да и с чего бы ему быть иным, подумал я, если абсолютное большинство жителей городка собралось сегодня в церкви – об этом можно было судить хотя бы по тому, что все парковочные места поблизости были заняты. Машины заполняли даже грунтовую площадку над сливным трубопроводом.
Оставив свой грузовичок на обочине, я перешел через дорогу и направился к церкви. В притворе меня встретил одетый в строгий костюм-тройку церковный служка – седой, представительный джентльмен лет семидесяти пяти. Улыбаясь во весь рот, он придерживал двери, пока я не вошел, а я подумал, что еще никогда не видел у человека столько зубов одновременно. Кроме того, они были неестественно ровными – наверное, его челюсть можно было использовать вместо линейки, чтобы чертить идеально прямые линии.
Сам я был одет в старые джинсы, поцарапанные сапоги и фланелевую рубашку, которую торопливо пытался заправить за пояс. К счастью, стригусь я достаточно коротко, так что причесываться мне почти не приходится: даже когда мои волосы в беспорядке, выглядят они достаточно пристойно.
Крошечный притвор, фактически промежуток между входными и внутренними дверями, был совершенно пуст, если не считать меня и Мистера Зубастика, который спросил, являюсь я прихожанином или гостем. Сначала я хотел соврать, но потом мне показалось, что церковный притвор, расположенный точно под шпилем, построенным моим дедом, не самое подходящее для этого место. Не глядя на Мистера Зубастика, я сказал, что гость.
