Так мы с Мэгги выбрали новую цель, новую вершину, к которой следовало стремиться. В университет я вернулся в значительной степени окрыленный своей удачей, однако прошло совсем немного времени, и мои иллюзии развеялись как дым. Бабушка сумела привить мне любовь к литературе, к художественному слову, и я вообразил, будто мне удастся достичь в этой области каких-то особенных глубин или, если угодно, высот. Увы!.. Магистратура отнюдь не походила на маяк, который указывал бы мне путь к вершинам писательского мастерства. Если бы не профессор Виктор Грейвз – старый, скрюченный карлик, с оглушительным смехом, который скорее пристал бы напившемуся рома здоровяку-матросу, – я бы, наверное, не выдержал и послал подальше и магистратуру, и свою будущую диссертацию. Но Виктор взял меня под свое крыло и помог дотерпеть до конца.
Когда моя магистерская диссертация была готова, он уговорил меня не мешкая приступить к написанию докторской. Защититься я не особенно надеялся, но что мне оставалось? Я мог двигаться только в одном направлении – вперед. Я подал заявление и три недели спустя получил письмо, в котором администрация университета уведомляла меня о том, что тема моей диссертации утверждена и что я зачислен в докторантуру. Мэгги поместила это письмо в рамочку и повесила на стенку над моим столом, но, даже видя его собственными глазами, я долго не мог поверить, что подобное происходит со мной. Я?.. Учусь в докторантуре?.. Да нет, не может такого быть! Это чья-то неумная шутка. Такие парни, как я, не пишут докторских диссертаций! И все же в письме было ясно сказано, что университет заинтересован во мне и в моей работе, причем заинтересован настолько, что администрация снова готова была оплачивать мою учебу. И это было очень кстати, потому что без такой финансовой помощи я был бы вынужден отказаться от своей мечты. Но мне выделили стипендию, и я снова засучил рукава.
И снова мне на помощь пришел Виктор Грейвз. Благодаря ему в моей голове начал брезжить свет, и в конце концов я понял, насколько мудрым и дальновидным человеком была моя бабушка.
Конечно, нам с Мэгги приходилось нелегко. Мы снимали крохотную однокомнатную квартирку, или, точнее сказать, каморку, под самой крышей в доме рядом с университетским кампусом. Пока Мэгги обслуживала столики в студенческом кафе, я работал грузчиком в Единой службе доставки посылок
[14]. Мои смены начинались рано утром, а Мэгги работала главным образом по вечерам, поэтому на протяжении двух с лишним лет моей учебы в докторантуре мы виделись разве что по праздникам и выходным.
Несмотря на поддержку Вика Грейвза, который продолжал помогать мне чем мог, довольно скоро я убедился, что моя бабушка знала историй гораздо больше, чем большинство специалистов-литературоведов способно прочитать за целую жизнь. Кроме того, она не только понимала художественные произведения глубже, чем они, но и обладала особым талантом: бабушка могла научить любого понимать их так же хорошо, как она сама. Такая способность действительно встречается редко: отнюдь не каждый человек, который что-то очень хорошо знает – или думает, что знает, – способен передать свои знания другим.
К сожалению, за лощеной внешностью и академическими манерами, за звучными титулами и научными степенями большинства моих преподавателей скрывались самые обыкновенные халтурщики, писатели очень средней руки, которые даже под дулом пистолета не смогли бы написать ничего достойного. Будучи начисто лишены какого-либо литературного таланта, они получали злобную радость, когда им удавалось погасить искру способностей в других. Мне не хотелось стать таким, как они, и я надеялся, что крестьянская практичность, которую я перенял от Папы, поможет мне передать будущим студентам бабушкин талант и защитить их от яда разочарования и цинизма, царящих в окололитературных и академических кругах.
Уволившись из Службы доставки, я начал преподавать английский на первом и втором курсах своего же университета. Мне нравилась работа в аудитории, нравилось читать лекции и общаться со студентами на семинарах. На занятиях я стремился прежде всего познакомить своих слушателей с чудом Слова, с могуществом Языка, и иногда мне казалось, будто я могу не только заинтересовать приходивших ко мне на лекции парней и девчонок своим предметом, но и раздуть кое в ком из них искру таланта. К сожалению, непрекращающиеся интриги, тайное соперничество и конфликты сделали мою преподавательскую работу довольно мучительной и едва не довели меня до бутылки. Говорят, что перо сильнее меча; от себя добавлю, что оно и в большей степени обагрено кровью.
Печально, но факт: среди коллег-литераторов и литературоведов я почти не встречал людей, способных понять чудо, очевидцем и участником которого я становился каждый раз, когда слушал у очага бабушкины неторопливые рассуждения и рассказы. Большинство литераторов были холодными, черствыми педантами, каждый из которых, затворясь в башне из слоновой кости, изливал на окружающих собственные недовольство и досаду. Создать что-то свое эти люди были не в состоянии по причине обыкновенного отсутствия таланта, неспособности сказать что-либо свежее, оригинальное, не заимствованное у пыльных авторитетов, поэтому они только и делали, что разрушали чужое, боясь, как бы на небосклоне не появилась новая яркая звезда, в лучах которой станут очевидны их творческая импотенция и убожество мыслей. И пока я из кожи вон лез, стараясь научить студентов не просто использовать вечные темы, которые столь ярко раскрывали в своих произведениях величайшие мастера слова, но и пропускать сюжеты о любви, надежде или прощении сквозь свои сердца и выражать свои мысли и чувства доступным и ясным слогом, мои коллеги взбирались на пустые ящики трибун и, приподняв брови, вопрошали: «Да, конечно, но что автор хотел сказать на самом деле?!» Мне лично они напоминали аптекарей, которые, пытаясь определить свойства лекарства, превращают его в порошок и разглядывают под микроскопом, вместо того чтобы просто проглотить таблетку и посмотреть, как она подействует.
Оказавшись в положении стального шарика внутри постмодернистского автоматического бильярда, я довольно скоро расстался с последними иллюзиями. Я никогда не делился своими сомнениями с Мэгги, но в этом не было нужды. Она читала меня как раскрытую книгу, а может, просто знала. Только после защиты мы с ней откровенно поговорили, после чего я засунул подальше свою гордыню и, поборов отвращение, разослал два десятка заявлений о приеме на работу в самые разные высшие учебные заведения, разбросанные по всему американскому Югу. Я облизывал марки, наклеивал на конверты и опускал в ящик в надежде, что на каком-то другом пастбище трава окажется зеленее, но мне не повезло. Когда последнее письмо с вежливым отказом пришло из колледжа низшей ступени моего родного городка, мы с Мэгги уволились – она из кафешки, я из университета, – собрали мои книги и вернулись сюда.
Виргиния бывает очень красива, особенно летом, но по сравнению с Южной Каролиной она просто замарашка. Не успел я переступить порог родного дома, как мне стало совершенно очевидно: моя любовь к фермерскому труду имеет гораздо более глубокие корни, чем те, которые я успел пустить, пока преподавал в университете. И все же, глядя на раскинувшиеся поля, где я знавал немало счастливых деньков, я чувствовал, что мне будет недоставать моих студентов, наших горячих споров и дискуссий, а также тех редких, но драгоценных моментов, когда я замечал в ком-то из слушателей вспыхнувший огонек таланта. Да, думал я, всего этого мне будет не хватать, но только этого – и ничего больше.
