До чего же красиво тут говорят – так певуче… Сосед рассказывает мне, что в Средние века супом называли кусок черствого хлеба, он служил тарелкой, на которую выкладывали мясо или овощи, а по окончании пира знать отдавала эти свои «тарелки» бедноте или животным. Когда же появились первые тарелки из обожженной глины, хлеб стали класть на дно и заливать бульоном, а слово «суп» осталось. Но вот похлебки – это совсем другое, их варят из овощей и хлеба на дно не кладут.
Наслаждаемся супом на основе чайота и цветков амаранта
[136]. Потом другим – из встречающихся только на этом острове моллюсков. И наконец последним – с кресс-салатом и грушами, его подают с гренками, намазанными «бресс-блё»
[137], а приправлен он специей, которую Сара назвала kari Gosse
[138].
Мы сменяем Жо и Помм, наша кастрюля почти пуста. Жо идет к друзьям, а Помм принимается снимать праздник своим новеньким айпадом.
– До чего ж вкусный у тебя суп, дружок! – говорит мне какая-то островитянка.
Конечно! Кухня тетушки Миреллы уникальна, хотя до того как открыть свой ресторан «На углу», она была портнихой. Но, может быть, она так вкусно готовит именно потому, что обращается с продуктами, словно они из драгоценного шелка.
Супоеды встают и затягивают матросскую песню. Перескажу, как смогу:
«Для меня, пирата, слава – пустяк, и смерть – пустяк, и все законы всего мира гроша медного не стоят. Свои победы я взращиваю в океане, а вино пью из золотой чаши…»
К хору присоединяются все новые и новые голоса. Потом, после аплодисментов, кто-то кричит:
– А теперь споем «Моего малыша» Мишеля Тоннера. Споем песню Мишто!
Сара встает, опираясь на стол, и низким хриплым голосом запевает:
«В той стороне, где ночь и тьма, еще поют скрипки. А у Бедефа играет аккордеон, и не от пива ты плачешь, а от аккордеона старины Жо, от старой матросской песни, которую он играет. Пусть брызги в глаза, наплевать – так всегда, когда идет дождь…»
Она продолжает, не сводя с меня глаз и подчеркивая первую фразу:
«Давай, Жо, заводи ирландскую, ты выучил ее, когда еще ходил в море, когда разворачивался в порту Голуэя, когда сам был матросом…»
Я выдерживаю ее взгляд. Теперь уже опять поет целый хор, но я слышу только голос Сары. И вдруг меня окликает какой-то человек в линялой матросской блузе:
– Эй, товарищ, твоя очередь!
И подливает мне в стакан вина.
Мама отправляла нас, всех восьмерых, на спевки ирландского хора – только во время этих спевок она и могла передохнуть. Встаю, прочищаю горло и начинаю классическую – «Когда ирландские глаза улыбаются».
«Там, в твоих глазах, слезы, удивляюсь – почему, ведь такого вообще никогда не должно быть…»
Заканчиваю песню, сажусь, перевожу дыхание. Отвык я петь.
– Давай еще, мой мальчик, – говорит та самая островитянка, которая пленилась супом Миреллы.
– А песню про Дэнни знаешь? – спрашивает старик в линялой робе.
Какой же ирландец ее не знает! Ее поют не только в День святого Патрика, но и на похоронах. Киваю, но медлю.
– Чего ждешь, парень? Пока начнется прилив?
– Мой брат когда-то играл эту балладу на саксофоне, – шепчет Сара.
А я слышал ее последний раз четыре года назад, когда вместе с тремя братьями нес к могиле гроб с телом нашей матери.
– О, пожалуйста, пожалуйста, спойте! – умоляет Помм.
Ладно, для них – для Сары и для Помм – я спою.
«О, Дэнни-бой, зовут, зовут волынки, из дола в дол – туда, где склоны гор, уходит лето, розы все поникли…»
В зале тишина. Помм и Сара смотрят на меня во все глаза.
Сажусь пустой, будто весь воздух из меня выкачали. Бывший матрос думает, что Сара моя жена.
Неужто я ему скажу что мы и виделись-то всего три раза… Звонит из Парижа Сириан: он приедет завтра первым поездом. Звонит Альбена: Шарлотте лучше. Праздник продолжается, звучит еще одна песня Мишеля Тоннера: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца, йо-хо-хо, и бутылка рома!» Ощущение, что этот остров знаком мне всю жизнь…
Ночью идем домой, несем пустую кастрюлю. Сара, Помм, Жо и Маэль поют: «Мы матросы, мы с Груа, ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Наш причал – Сен-Франсуа, ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Это ветер, ветер с моря так из-во-дит нас! Это ветер, ветер с моря так из-во-дит нас!»
Приходим, все ложатся спать. А я на цыпочках – в конец коридора, к персиковой комнате.
– У меня нерушимое правило, – шепчет Сара, – я никогда ни с кем не встречаюсь больше двух…
Закрываю ей рот поцелуем. До чего же возбудило меня это ожидание.
Мы уже – пара. Мы скрепили наш союз двумя предыдущими поцелуями, рождественским и новогодним. Мы вместе валимся на кровать, мы раскачиваемся и вращаемся, иначе и быть не может, мы исполняем безумный танец обольщенных и покоренных тел. Мы тесно прижимаемся друг к другу, мы щедро одаряем друг друга, нас переполняет радость – мы пришли наконец в свой порт. Никакой ветер с моря нас больше не из-во-дит, Дэнни-бой больше не склоняется ни над чьей могилой. Я ей делаю ирландца. У меня брызги в глазах, но персиковая комната залита солнцем. Засыпаю на боку, руки, будто якорная цепь, вокруг ее талии.
7 января
Помм – остров Груа
Скоро концерт духового оркестра. Ив хочет, чтобы я в нем участвовала.
– Но я же еще не готова.
– Готова. Ты очень способная, Помм.
– А вы знаете песню, которую пел на супном вечере друг моей тети Сары, она называется Danny Boy, «Мальчик Дэнни»? Это не очень трудно для начинающей?
Ив усмехается в бороду, роется в книжном шкафу, берет брошюрку, листает.
– В оригинале она называется The Londonderry Air, «Воздух Лондондерри», город такой есть в Северной Ирландии. Вот у меня ноты для альт-саксофона и фортепиано.
