Федерико – на дороге из Шату в Париж
Сара предложила подбросить меня в Париж, я согласился, и мы продолжили игру в машине.
– Один, два, три, – вздыхает она на мосту через Сену.
– Один, два, – поддерживаю я, когда мы добрались до А-86
[106].
– Один, – добавляет она у Порт-Майо.
– Один, два. – Протягиваю ей свой адрес. – Я преподаю в университете города Padova — у вас говорят «Паду», – а живу в городе Venezia, по-вашему это Вениз.
– А я живу и работаю в Париже, у вас это Parigi, моя сфера – кино. Вы всегда носите свитер так, на плечах, или только сегодня вечером?
– Один, – улыбаюсь я.
Сара тормозит у моего дома на парковке для инвалидов, говорю ей, что здесь нельзя, запрещено.
– Один, два, – отвечает Сара, показывая на ветровое стекло, там табличка с инвалидной коляской.
А если я предложу ей подняться ко мне, она согласится? У меня в холодильнике есть «Барбера д’Асти», не шампанское, конечно, но сухое, хорошее…
Не могу сдержаться – целую ее. Рождественский поцелуй длится и длится – светлый, жаркий, ненасытный, радостный. Она думает, что мы останемся до утра вдвоем. Беру ее руку, глажу – с доводящей до безумия медлительностью – ладонь и качаю головой:
– Один. – Это вместо объяснения.
Она удивляется, не может поверить, что я прямо сейчас ее покину, но молчит, лицо становится каменным и от этого еще более красивым. Наша странная игра в сообщников оборачивается стеной между нами, а пути назад нет: если я сейчас использую вместо чисел слова, магия рухнет.
– Один, два, – говорю я, подкрепляя уже сказанное.
Выхожу из машины, закрываю за собой дверцу. А она срывается с места и уезжает, даже не взглянув на меня, ну я и stronzo
[107], вы бы сказали «мудак»…
25 декабря
Жо – Париж
Лучше бы лил дождь или шел снег, ан нет – небо ясное. Утро, и все нормальные семьи, отпировав, выходят на прогулку, а мне грустно, потому что ты ничего этого не видишь. Подхожу к Монпарнасскому вокзалу, в кармане звонит телефон. Сара.
– В Лорьяне солнечно?
– У меня на душе всегда солнечно, когда слышу твой голос. – Тема Лорьяна опасная, но, по-моему, я отлично выкрутился.
– Представляешь, пап, мой вчерашний итальянец носит свитер в точности как ты, на плечах. Редко же такое увидишь!
– Женщины красятся, мужчины так или сяк носят свитера. Шерсть одного цвета с глазами действует бесподобно.
– Хочешь сказать – безотказно?.. Стоп! Откуда ты знаешь, какого цвета у него глаза?
Оййй, как же я лопухнулся. Скорей, скорей спасать положение!
– Да я наугад ляпнул, а что – в его случае так и есть? Держу пари, глаза у него голубые или зеленые, так? Светлые глаза сражают барышень наповал. Твоя мама и не посмотрела бы в мою сторону, будь у меня карие.
– Да какая разница!
– На той свадьбе, на которой мы встретились, к ней клеился какой-то парень с тщательно уложенными волосами, у него был перстень с гербом, а уж как вальсировал… Но он был кареглазый, и я победил!
Сара смеется, я вне подозрений, уф…
– Моего итальянца зовут Федерико – в честь Феллини, и мы весь вечер говорили вместо слов числами, как велел маэстро! Прямо как двое глухих, которые общаются между собой им одним понятными знаками при тех, кто хорошо слышит.
– Как ты сказала? Числами?
– Папа! – Сара потрясена моим невежеством. – Феллини часто снимал в своих фильмах непрофессионалов, и не только в массовке. Эти люди, они не были актерами, они не могли выучить текст роли наизусть и произнести его так, как надо. Вот, поняв это, маэстро и придумал свою систему, он предлагал им считать вслух – как будто они разговаривают, а потом при тонировке их озвучивали профессиональные артисты. Все же это знают!
– Кроме меня. Ты еще будешь встречаться с этим итальянцем?
– Не больше двух раз. Мое правило нерушимо.
26 декабря
Сара – Париж, квартал Марэ
На свидание в бар я опаздываю, хотя уже десять лет как к нему готова. Мне хочется отомстить ему, оскорбить его. Никто и никогда не ранил меня так глубоко, как этот человек, с которым я собиралась прожить всю жизнь до последнего вздоха.
Коляску я оставила дома, пришла с палкой. Опять надела красный кожаный комбинезон – в нем виднее фигура. Говнюк, завидев меня на горизонте, встает. Волосы у него теперь с проседью, на шее слишком отросли, костюм элегантный, зато ботинки хоть и английские, но плохо почищены, не блестят. Обручального кольца на пальце не наблюдается. Вокруг глаз и у рта глубокие складки. Жизнь его потрепала, и меня это радует. Мы так часто занимались любовью… Теперь ненависть к нему заполняет меня всю, от волос до кончиков ногтей, он кожей должен это почувствовать, а он говорит:
– Ты все такая же красавица, Сара.
Первым фильмом моего детства был диснеевский «101 далматинец». Папа, как всегда, был на работе, братец заснул в самом начале, а меня потом неделю преследовали кошмары. Сейчас я собираю все мужество, сколько у меня есть, чтобы до конца играть роль Круэллы. Убеждаю себя, что в человеке, сидящем напротив, таится ротвейлер, который когда-то на меня напал.
– Шампанского? – предлагает он. – Только я не уверен, что здесь есть любимая марка твоей матери.
– Она умерла. – Лучше быть резкой.
– Знаю. Я тебе написал…
– Ничего не получала.
– Я написал, но не отправил: решил, что все равно порвешь мое письмо в клочья.
– Правильная мысль.
Нам приносят два бокала. Он поднимает свой, колеблется.
– За что будем пить, Сара?
– За то, что вовремя расстались? Хочу сказать тебе спасибо, Патрис, благодаря тебе моя жизнь удалась. У меня работа, которую я обожаю, и скучать некогда. Если бы ты не был таким трусом, мы бы поженились, и я с тобой умирала бы от скуки, более пресного существования даже и не представить. Так что хоть моя гордость и пострадала, но я тебе признательна за твое бездонное малодушие.
Обалдеть! Он смеется!
– Как ты сказала? От скуки? Пресное существование? Моя жена тоже так думала. Именно эти претензии она предъявила при разводе.
