Похоронный звон. Все останавливаются, машины тоже. Старики крестятся. Артюр, бигль Эрика, поднимает ногу у колеса катафалка. Благодарю его взглядом: он единственный, кто ведет себя нормально. Наши донельзя удрученные дети на шаг отстают от меня. Я молюсь о том, чтобы все это оказалось очередным твоим дурацким розыгрышем. Траурный кортеж проходит мимо ресторана «Пятьдесят»
[7]. Жан-Луи добавляет в меню то, что завезли сегодня. Ты бы сейчас заказала «наполеон» из ломтиков помидора, перемежающихся слоями крабового мяса, а к нему сорбет с красным перцем, а я бы выбрал суп из копченой рыбы с водорослями. Ты бы устояла перед десертами, а я бы не удержался и заказал себе «бель-элен»
[8], но стоило бы ей появиться на столе, ты тут же отняла бы у меня половину Теперь я должен объедаться один, и от этой мысли у меня щемит сердце. Если я оставлю тебе кусочек, ты вернешься? Мы проходим мимо художественной галереи Янник, Мори и Перрины. Сейчас ты спрыгнешь с холста и испугаешь меня до смерти?
Ты была красива, Лу, от твоей красоты слепой не только бы прозрел, но и приобрел орлиную зоркость, а паралитик вскочил бы и побежал со скоростью гепарда. Я не видел тебя мертвой, я отказался смотреть. Я не хотел помнить тебя такой, несмотря на то что собратья-психиатры в один голос твердят, будто это помогло бы мне пережить горе. Я не надеваю траура, я бастую, я красный.
Под навесом крытого рынка какие-то люди вихляют задами и дергаются, но при этом там тихо. Я резко останавливаюсь, и все притормаживают, кроме черного катафалка, который тебя увозит. Приглядываюсь. Что они там делают? А они там пляшут. И тут замечаю афишу: «Тихий бал, организованный противниками SACEM
[9] и обложения налогами владельцев магазинов, которые включают у себя музыку». Я покидаю траурный кортеж и иду к импровизированной танцплощадке в зале, где сегодня никто ничем не торгует.
– Папа! – шипит мне вслед застыдившийся Сириан.
– Дедуля! – вторит ему жена.
Я не выношу, когда Альбена меня так называет, – какой я ей «дедуля»! Ладно, хрен с ней, кружусь на месте, раскинув руки в стороны. У каждого танцора тут свой ритм, свой темп. У каждого наушники и айпод или мобильник. Я тоже двигаюсь в ритме музыки, слышной мне одному: в моей голове поет Серж Реджани. Все меня ждут, совершенно растерянные. У твоих подруг детства глаза лезут на лоб, твои сестры не знают, что делать. Сириан подходит ко мне и хватает за руку, я вырываюсь. Тогда Сара выпускает палку, палка падает на землю, танцоры расступаются, Сара меня обнимает и начинает кружиться вместе со мной.
– Феллини умер 31 октября, – шепчет она мне прямо в ухо.
Мы танцуем, пошатываясь, слабые, неловкие, каждый в ритме своей музыки, у нашей дочки это наверняка Нино Рота.
– Я вас догоню. – Тон, которым я говорю это Сириану, возражений не допускает.
Он уходит из зала, явно недовольный. Его жена поджимает и без того тонкие губы. Их девятилетней дочери Шарлотте на все наплевать. Ее единокровная сестра Помм
[10], старшая дочь Сириана, которая живет у нас вместе со своей матерью, заливается слезами. Она плохо знает отца: со дня ее появления на свет он навещал девочку только в дни ее рождения, на Рождество и на Пасху, еще он обычно приезжал поздравить тебя в День матери
[11], но всякий раз исчезал так же стремительно, как появлялся. И никогда не виделся при этом с Маэль, мамой Помм.
Я заканчиваю песню: «Я люблю тебя, тебя, которой никогда не стать взрослой, не покидай меня никогда, я люблю тебя». В последний раз я говорю тебе наши, островные, слова: me galon, сердечко мое, me karet vijan, любимая моя, самая любимая… Потом я кланяюсь Саре и поднимаю ее палку.
– Нам надо вернуться к шествию, – говорю я дочери.
А она шепчет Помм:
– «Шествие» – это стихи Превера
[12], которые начинаются так: «Старик золотой с часами скорбящими. Нищая королева с английским бродягой. Труженики мира со стражами моря…»
У Помм глаза отцовские, голубые с золотистыми искорками. Она сообразительная: сразу расставила слова в стихотворении по местам – как было бы надо.
Догоняем тебя со скоростью, на какую способна Сара. Быть настоящим «местным» означает иметь на кладбище четыре плиты, четыре поколения островитян, родившихся и умерших на этом кусочке земли посреди океанских волн, в трех морских лье
[13] от Лорьяна. Я здесь родился, за мной стоят несколько поколений моряков и рыбаков. Ты родилась в замке отца, ты достойная наследница всадников и охотников. Выйдя за меня замуж, ты потеряла дворянскую фамилию, но получила Груа. И я стал для тебя родственной душой, самым близким тебе человеком. «Бализки», как говорила Помм, когда была маленькой, и слово прижилось.
Наш остров защищает нас в той же мере, в какой изолирует от мира. Приезжая сюда и привязываясь к этой земле, люди находят свои потерянные души, а покидая Груа, уносят с собой его тень, пытаются изгнать его из памяти, но живут ожиданием новой встречи.
К Груа – истине площадью восемь километров на четыре, истине, которой можно коснуться рукой, – привыкаешь, как к наркотику. Возрождаешься, когда судно причаливает, миновав береговые маяки у входа в Пор-Тюди
[14]. Острова с их внутренней вибрацией сами служат маяками для их уроженцев, «маяками» в переносном смысле: каждый из нас, находясь на берегу, где бы он там ни был, видит вдали наш остров… А еще здесь нет выбора, здесь можно быть только настоящим.
