Други, вспомнив земли отичей и дедичей, вдруг с усладой и отрадой заговорили на родных наречиях.
– Людина без друзів – що дерево без коріння! – возгласил Тарас.
– Сяброўства!
[93] – Ягор взметнул стакан.
– Найрямдал!
[94] – согласился Баяр.
– Нухэрлэгэ!
[95] Танилтай хγн талын шэнээн, танилгγй хγн адхын шэнээн
[96], – благословил здравицу и Арсалан, остывший, окунувший буйную головушку в закатное море.
– Дружба як дзеркало: розіб'єш, не складеш, – подхватил Тарас
– Эльбээргэ hайтай булган элэхэгуй, эб нэгэтэ хунууд илагдахагуй
[97]. – Арсалан вспомнил любомудрую побаску.
– Еврейский народ породил Христа, а всякий иной народ: бурятский, монгольский, русский – гениев добра, – рассудил Елизар. – А негодяи во всяком народе водятся…
– Ойн модон γндэртэй набтартай, олон зон-hайнтай муутай
[98], – Арсалан опять заговорил по-бурятски, словно, бежав из британского плена, очутившись в двуречьи Уды и Селенги, ошалел от родной речи.
– Я же в русско-бурятском селе вырос, и тамошний поэт Василий Байбородин песню сочинил… – Елизар запел, помахивая руками в лад мотиву:
Резвится средь гор голубая Уда.
На пастбищах сочных пасутся стада.
В цветных полушалках луга и поля.
Яравна, Яравна моя!
Народ – богатырь в нашем крае живёт.
Под солнцем свободным он счастье куёт.
И русский с бурятом одна здесь семья.
Яравна, Яравна моя…
Яравна… Кочевали в Яравне тунгусы, потом… в начале семнадцатого века… казаки пришли, срубили острог Яравнинский, а потом и кочевые буряты явились, но!.. – Елизар неведомо кому погрозил пальцем, – но!.. русские силком не гнали эвенков и бурят под руку белого царя; сами слезно просились, чтобы не вырезали монголы либо маньчжуры…
Елизар почуял, что языком впустую молотил: лишь закатное море и ветерок, шелестящий листвой, согласно внимали словесам; Баяр хвастал Арсалану, что в третий год учения в Белграде говорил на сербском похлеще сербов; Тарас разливал «Столичную», а Ягор, задумчиво пощипывая струны, тихонько тянул:
А я лягу прылягу
Край гасцінца старога
Галавой на пагорак
На высокі курган
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.
На песню… ночные бабочки-метляки на костер… потянулись и купальщицы, словно чаровницы-русалки всплыли из морской пучины, и вдохновленные пареньки суетливо, наперебой манили русалок к тихому костру, каменному столу; но девицы робели, таились в тальниковой тени. В ночных бабочках, хотя и облаченных в платьишки, Елизар признал купальщиц, что сразу за черемушником коптились на жарком солнышке, вялились на морском ветру, и одна из них заушила Ягора, когда тот дал волю баловным рукам.
– Джентльмены, уступите деучатам кресла, – велел Тарас, и трое: Елизар, Арсалан и Баяр – слетели с бревна, на кое дивчины стеснительно сели.
Тихо, чтобы не рушить песнь, Елизар спросил Тараса:
– А как по-украински «Я тебя люблю»?
– «Я тобэ кохаю». А любимая – «коханя». А по-белорусски «Я цябе каха́ю».
– А я могу девушке и по-бурятски загнуть, – прихвастнул Елизар. – Би шамда дуртэб…
Арсалан колюче покосился:
– Русские девки всем на шею вешаются. Им до фени, азер, грузин, армян… А у бурят строго…
Елизар, затаив обиду, ответил:
– У русских тоже было строго… А если любовь?.. Там уж не смотрят: бледнолицый, краснолицый…
– …Чингачгук Большо-ой Змей, – досказал Тарас, подымая чару. – Ну что, дивчины, может, отведаете?.. – Те замахали руками. – Ну, хлопцы, тогда на посошок… А потом – стремянная… Ягор!
Песняр помотал головой и дальше повёл грусть-тоску:
Вы шуміце шуміце
Надамною, бярозы,
Асыпайце мілуйце
Ціхай ласкай зямлю.
Звезды высыпали на тёмно-синем небе… Арсалан, безмятежно откинувшись на траве, задремал под белорусский мотив, хотя и пробормотал спросонья: «Подыщите мне красивую бурятку…». К плечу его притулился Баяр, очкастый, сухонький… и в чём душа держится?! чёрный костюм висит, как на плечиках… монгол, посмеиваясь, что-то бормотал на степном наречии: может, привиделась бескрайняя жёлтая степь, отара овец, серым облаком плывущая к багровому закату, белая войлочная юрта, сизый дымок костерка и молоденький чабан с девушкой… седло к седлу, нога к ноге… рысят к юрте на коренастых, мохноногих монгольских конях; и паренёк говорит милой о любви: «Би та нарт хайртай…»
[99] – от чего бугристые девичьи щеки горят стыдливым полымем, а глаза смущенно опушаются тенистыми ресницами.
А я лягу прылягу
Край гасцінца старога
Я здарожыўся трохі
Я хвілінку пасплю.
Елизар слушал, млело глядел на догорающий костерок, озирал чёрное море, где трепетали и вытягивались цветастые отражения городских огней и сизым миражом оживали в памяти Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; виделось родимое село… зорево позолоченные избяные венцы, пылающие избяные окна… где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские – рыбаки да таёжники, и буряты – чабаны да охотники, где вешним жаворонком отпела его юная степная страсть к раскосой и скуластой, что в долине целовалась с желтоликим солнцем…
2014 год
Головня
Блатной базар
Увяли осенние небеса, набухли мокрыми снегами; порыжели городские скверы, и когда шалый ветер-листодёр трепал вершины берёз и тополей, калин и рябин, жухлые листья, порхали в синеве, словно цветастые птички, скользили по влажно светящимся чугунным решёткам, укрывали тенистые аллеи избяными тропками, сплетёнными из цветастых лоскутов. Летели листья в ущелья городских дворов, и горожане шли, утопая в листве, словно под башмаками таёжный мох; но выходили неусыпные дворники, любовались красотой увядания, ворчали, что ветер намёл листья из соседнего двора, и хватались за мётлы.
