– Ты носишь серо-коричневую повязку? – спрашиваю я, придвинувшись и глядя на ее шею.
– Меня Олли заставил. – Она садится, и я тоже.
– Цвет мира, – замечает Джереми и целует меня.
– Вы дозвонились до мамы?
– Я дозвонилась до Нэнси, ее приятельницы. – Райна поднимает и опускает пальцы, показывая кавычки. – Мама на сутки ушла в медитацию…
– На Палм-Бич проходят медитации? – перебиваю я.
– Как видишь, да. Но Нэнси сказала – будет с ней на связи.
– Мама просто ищет себя, – говорю я мягко. – Прожить сорок лет с отцом и его философией… и впервые выйти за рамки…
– Да я понимаю, – говорит Райна. – И дело даже не в Нэнси. Ты же понимаешь, я ничего не имею против. Мы каждый год выделяем средства в поддержку однополых браков.
– Вот как? – удивляется Джереми.
– Мы много чего делаем, о чем ты не знаешь, – говорит Райна.
– Это уж точно, – Джереми вздыхает.
– Ты просто не любишь перемены, – говорю я Райне. – Вот и все. Я поняла.
– Ну, я верю в браки. Они прожили вместе сорок лет – неужели это не имеет значения?
Я тоже верю в браки. Но вот в своем начинаю сомневаться.
Райна достает из сумки, которой ей служит рюкзачок Бобби, баночку с пилюлями. Откручивает крышку, кладет в рот пилюльку, другую протягивает мне. Я кладу ее на язык.
– Девочки, ну вы же понимаете – это не конфетки? – спрашивает Джереми. Райна не обращает на него внимания.
– Я просто хочу сказать… у папы только что случился инфаркт. Мама могла хотя бы приехать.
– Если на то пошло, то папа первый послал ее подальше, – замечаю я. – Совсем как Шон меня.
Да, наверное, мне следует пересмотреть пункт пятый: Шон – настоящий засранец!
– Может быть, вам с Шоном тоже следует попытаться все исправить, – советует Райна. – Вы же давали друг другу клятвы!
– При чем тут я? – Горечь пилюли все еще ощущается на языке. – Он придумал эти правила. Никаких контактов друг с другом, секс с другими…
– Секс с другими? – перебивает Джереми. – Ого!
– Не завидуй, – Райна шлепает его по руке.
– Я и не завидую, – отвечает он, хотя вид у него немного завистливый. – Просто впечатлен.
– В Сиэтле я решила, что буду за него бороться, постараюсь его вернуть, но… – я умолкаю.
– Но? – интересуется Райна.
Но столько всего произошло! И Тео! И папа! И я поняла, что бейсбол – на самом деле круто, и, может быть, играть на барабане тоже круто, а ходить в горы… ну, это по-прежнему ужасно, но, по крайней мере, мозоли заживают.
– Но теперь… я не знаю. Наверное, если он приедет к папе, приедет меня поддержать, я попытаюсь.
– Хорошо, – Райна откидывает голову. Таблетка начинает действовать. Похоже, ее не слишком-то интересует наша семейная жизнь. Джереми говорит:
– Я писал ему, хотел выяснить, что у него происходит.
Я готова закричать: ты видел его страницу на «Фейсбуке»? Видел, что он безвылазно торчит на JDate? В курсе, что он вовсю кадрит Эрику Стоппард? И, раз уж зашла речь, можешь найти о ней хоть какую-то информацию – сдается мне, она единственный человек в истории, не оставивший никаких следов! Но вместо этого я мычу:
– Здорово. Ну, посмотрим, что будет.
Он говорит:
– Классный гипс.
Я отвечаю:
– Долгая история.
Райна открывает глаза и, указывая на мою руку, спрашивает:
– Что, черт возьми, с тобой случилось?
Но я не успеваю даже начать свою долгую историю, не успеваю рассказать, как рисковала, как исправляла план Вселенной, рассказать о бездействии, и попкорне, и большом экране, и Билле, и, может быть, даже Тео, – я слышу голос у себя за спиной.
– Привет, – говорит голос.
И внутри у меня все сжимается.
Мне не нужно оборачиваться, чтобы понять – это он. Но я все же оборачиваюсь, чтобы убедиться – я не сошла с ума.
Сначала вижу Никки. На нем кипа; он складывает руки и приветствует нас поклоном. А за его спиной – в кожаной куртке, футболке с логотипом Wired2Go, с волосами, обильно политыми гелем, стоит мой муж.
Шон приехал.
* * *
– Как это произошло? – спрашивает он, указывая подбородком на мой гипс, когда мы сидим в больничном буфете.
Я хочу спросить: как ты познакомился с Эрикой Стоппард? – но поскольку хочу его вернуть, говорю:
– Дело было на Сэйфко.
– Сэйфко-филд? – Он поворачивается ко мне.
– Да, Сэйфко-филд, – говорю я, зная – он заинтригован. – Ходила на матч «Маринерс», – ставлю поднос, беру фруктовый коктейль, – меня показали на большом экране.
– На большом экране? – Шон замирает, недоумевая, что бы это значило; до него доходит, что он задерживает очередь. Он смотрит на меня, спрашивает:
– С каких это пор ты полюбила бейсбол?
Я пожимаю плечами, якобы из скромности, потому что не могу же я сказать: я не люблю бейсбол, меня Ванесса заставила! Глядя на что-то напоминающее запеченные макароны – с тем же успехом это может быть и цыпленок под пармезаном, и замороженные баклажаны, – я говорю:
– Да так. Вот, поймала мяч, руку повредила.
– Ты поймала мяч, – повторяет он изумленно. – И руку повредила.
Я хочу смеяться, и смеяться, и смеяться, но я молчу, противясь самому простому, противясь очевидному: он не должен понять, что мы оба можем играть в эту игру. Оба можем составить свой план. Оба можем придумать правила и жить по ним, не спрашивая разрешения друг у друга.
Я стараюсь не вспоминать вечер в больнице, когда Тео примчался мне на помощь, и шестилетнюю девочку, которой я соврала, что верю во все, и другой вечер – когда Тео поцеловал меня на мосту, а потом у себя дома, а потом полетел со мной в Нью-Йорк. Я рассматриваю воскообразный ассортимент буфета и делаю совершенно не то, чего хочет мой мозг, хотя иногда он хочет того, чего хочет. С этим даже отец согласился бы.
Я выбираю запеченные макароны (если это они) и иду мимо очереди к кассе. Шон касается моей руки.
– Эй, – говорит он, – похоже, ты счастлива. Рад за тебя. Я тоже счастлив.
У меня в животе что-то переворачивается. Судя по всему, мой гениальный план провалился.
– Я не знала, что ты в самом деле захочешь… совсем со мной не общаться, – говорю я. – Я… переписывалась с Никки.
Наклонив голову, он берет упаковку шоколадного пудинга, срывает крышку и облизывает, потом еще раз – довольно мерзко.
– Ну… ты счастлива, я счастлив… все как надо.
