Когда он наконец утихомирился, Жуюй сказала, что полицию, так и быть, не вызовет: диссертация у него была почти готова, бывший коллега его научного руководителя уже предложил ему должность, он мечтал получить в Америке грин-карту и потому не мог позволить себе иметь проблемы с законом. Взамен, сказала она, ей нужен развод и деньги на жизнь и учебу в течение двух лет. Таких денег у него нет, возразил он, и Жуюй на это ответила, что живет экономно и обходится малым; если он не согласен, добавила она, придется решать вопрос другими способами.
Интриганка, назвал он ее после развода в электронном письме, где перечислил все, что она сделала, чтобы заманить его. Искренность его гнева заставила Жуюй задуматься о разнице между тем, кто ты есть, и тем, кем ты кажешься окружающим. Она не находила в себе особой расчетливости – не потому, что была выше этого, а потому, что не видела в жизни такого, ради чего стоило бы плести интриги. Она просила о немногом и удовлетворилась бы даже меньшим, но хотеть меньше, не хотеть ничего – это, в конце концов, тоже была бы скаредность своего рода, скаредность, с какой ее муж не мог сжиться.
О новом браке Жуюй после этого не думала. Продолжала учиться бухгалтерскому делу, не видя нужды менять специальность. Когда окончила, стало ясно, что надо либо проявить целеустремленность и получить место в крупной фирме, дающей рабочую визу, либо найти другой законный способ остаться в стране, зарабатывая тем, что требует меньшего.
Порой Жуюй казалось, что ее второй брак мог продлиться дольше, даже всю жизнь, сложись обстоятельства более благоприятно. Если кто-либо имел право жаловаться на ее расчетливость, то только Пол, с которым Жуюй познакомилась незадолго до окончания и решила встречаться всецело ради того, чтобы остаться в Америке. Они поженились, когда год легального пребывания в стране после получения диплома подходил у нее к концу.
Пол вырос в Северной Дакоте и после двух лет в местном колледже импульсивно перевелся в один из калифорнийских университетов: он хотел повидать более широкий мир, чем его родной городок с двумя тысячами жителей. Получив диплом, когда пузырь доткомов в Кремниевой долине раздулся до максимума, он нашел там работу, но, не наделенный ни блестящими способностями, ни повышенными амбициями, другую работу, когда пузырь лопнул, найти не смог. К тому времени Жуюй как жена американца получила грин-карту и начала работать бухгалтером с неполной занятостью на нескольких местных предприятиях. В отличие от ее первого мужа, Пол никогда не рассчитывал на ее работу как на существенный источник дохода; его мечтой было разбогатеть, когда его компания выйдет на рынок акций, а потом завести трех или четырех детей, с которыми Жуюй будет чем заняться дома. Но после крушения этой мечты новую мечту он сотворить не смог. И были его родители – они всегда были на месте, не оставляя надежды, что один из детей – все четверо разъехались по большим городам – вернется домой и придет в семейный бизнес, который заключался в продаже байдарочного оборудования и организации походов для любителей водных приключений.
Это было тяжелое для него решение, сказал ей Пол; он надеется, она поймет, что в дальней перспективе это для них самое лучшее.
Любое возвращение на родину Жуюй воспринимала как печальную комедию. В первый ее год в Америке первый муж повел ее на университетский парад выпускников, и одна передвижная платформа, на которой ехала группа немолодых мужчин, одетых в костюмы одного цвета, машущих и улыбающихся под факультетским знаменем, заставила ее почувствовать неловкость и за мужчин на платформе, и за тех, кто приветствовал их, глядя со стороны. Люди вообще плохие актеры, но худшие из них те, что переигрывают: статисты, мнящие себя героями. Но, может быть, человек не может иначе – изобретает важность, потому что слишком тяжело переносить собственную малость. Потом, на занятиях, Жуюй иногда смотрела на однокурсников и задавалась вопросом, кто из этих парней, не снимающих бейсболок и не перестающих жевать резинку, когда профессор читает лекцию с кафедры, уподобится годы спустя этим мужчинам на платформе.
Присоединяться к возвращению Пола на родину Жуюй отказалась категорически. Картина их будущего, которую он нарисовал, была для нее клаустрофобной. Ручьи, которые он переходил вброд и где ловил рыбу в детстве, киоск, где он старшеклассником купил своей подружке мороженое… Жуюй не возражала против того, что у него есть прошлое, но абсорбироваться в его, и чью бы то ни было, историю не желала.
По сравнению с первым разводом второй произошел приглушенно, не так драматично. Она хорошо относилась к Полу, пусть и не любила его; она научилась быть среди людей – его друзей, коллег, – одеваться так, чтобы он мог ею гордиться, быть остроумной, порой даже игривой. Если на то пошло, пять лет замужества показали ей, что она может, если сделает усилие, исполнить любую роль, хотя ничто не удовлетворяло ее больше, чем оставаться поодаль, чем рассматривать людей, пока они не станут видны насквозь. То, что мечта Пола стать миллионером не сбылась, не опечалило ее. Подтверждение его глупости не вызвало у нее внутреннего протеста; она даже была довольна, как имела обыкновение быть довольной при падении всякого смертного.
Вода в ванне уже была еле теплой, и Жуюй нехотя вылезла. Концерт давно кончился, но она ощутила тишину только сейчас. Там, в обширном мире, те, с кем ее сводила жизнь, существовали в своих безопасных коконах; а те, что умерли – ее тети-бабушки, к примеру, или Дядя, или Шаоай, – что с ними сталось?
Жуюй примерно так же не тосковала по тетям, как не тосковала по своим родителям. Эти четверо лишили ее многого; то, что осталось, можно было лелеять, а можно – отбросить с таким же хладнокровием, какое проявили они. Смерть Дяди породила в ее сердце пусть мимолетную, слабую, но рябь меланхолии, которая сменилась облегчением: Дядя был из тех, чью жизнь пропитывала несанкционированная печаль, а разве существует более доброе противоядие от печали, чем смерть сама?
Смерть Шаоай, наконец дарованная ей после долгих лет, – тоже, должно быть, противоядие своего рода. Сколь бы безжалостно это ни звучало, Жуюй была искренна, когда сказала Эдвину, что лучше бы Шаоай умерла раньше – не только для самой Шаоай лучше, но и для тех, кто был с ней рядом. С каждым годом Жуюй становилась на год старше Шаоай, которую знала только молодой женщиной. Странное чувство шевельнулось в Жуюй, когда пришла мысль, что Шаоай была в то время молода, невинна даже, но настоящая ли это невинность, если она могла быть – и была – использована для того, чтобы осквернить другого человека? Но ведь наихудшая из битв, подумалось Жуюй, это битва между невинными: не умея щадить себя, они не испытывают ни малейшего сострадания к другому.
12
Празднование первого октября на площади Тяньаньмэнь началось и кончилось; без происшествий, невольно с разочарованием думала Можань, которой приходило до этого в голову, что кто-то, может быть, найдет способ выразить протест против мероприятия, проводимого там, где всего четыре месяца назад лилась кровь. Но кровопролитие, даже если оно не было забыто, особой тени на этот день не отбросило. Никто не залез на фонарь, чтобы выкрикивать лозунги, и не было никаких спланированных подрывных действий: никто не бросил в толпу самодельный детонатор – не чтобы убить кого-то или ранить, а чтобы вызвать панику; ниоткуда не пришло ложного сообщения об угрозе, которое побудило бы власти к эвакуации. Так что ее с Бояном тайные надежды не сбылись.
