Как эти две женщины прошли через столько революций невредимыми, Тетя не знала – хотя кто мог быть уверен, что они остались невредимыми? В письмах они не упоминали ни о каких тяготах, и с какого-то времени, по-прежнему раз в год получая от них письма, она радовалась за них – радовалась тому, что их не бросили ни в какую тюрьму и не сгубили там. Может быть, это и правда их бог – может быть, это он обезопасил их во враждебном мире? Когда она жила у сестер, они молились дома на свой лад, потому что церкви в деревне не было; два раза в год ездили к своему старому священнику – вот уж о ком его бог точно не позаботился, новые коммунистические власти казнили его примерно в сорок девятом как контрреволюционера. То, чему сестры учили Тетю по части своей веры, она в какой-то мере усвоила как поверье, как предрассудок, так что она никогда в душе не говорила «нет» возможности существования божества в вышине. Представить только – они могли бы ее обратить, не сбеги ее жених из Китая; представить только – она могла бы мало того что стать женой офицера националистических сил, но еще и оказаться в контрреволюционном лагере, будучи религиозной!
Немного пользы в таких размышлениях. И все же, застегивая на старике рубашку и укрывая его одеялом, Тетя жалела, что не может рассказать ему, как ему повезло, что она ухаживает за ним сейчас, что она будет его провожать, когда придет время ему оставить этот мир. Она могла выйти за молодого гоминьдановского офицера и покинуть вместе с ним страну; ее родных стали бы допрашивать во время Культурной революции, и они считали бы своим невезением, что их родственница оказалась в стане врагов. Я могла стать другим человеком, захотелось ей сказать старику, но она уже огорчила его один раз сегодня вечером. Она погладила его по щеке и велела отдохнуть перед тем, как принесет ужин.
7
Мертвые не отступают в тень, если их смерть остается под спудом. Впервые Боян оценил важность погребальных церемоний. Ему довелось побывать на нескольких, все они были организованы очень экстравагантно, и прославление бренного казалось ему тогда смешным жестом. Но похоронные обряды, понял он сейчас, предназначены не для тщеславия покойников. Их-то уже нет, а вот живым нужны свидетели – нужны не столько на свадьбах, сколько на похоронах. Счастье и горе на этих церемониях взрываются, как фейерверки, и если счастье, которого не стали демонстрировать, сохраняет некую ценность на будущее, то горе, обращенное внутрь, всего лишь становится токсичным.
Ни Можань, ни Жуюй не ответили на имейл Бояна, и пустота, где он пребывал, ожидая ответа, вопреки своему нежеланию признаваться в этом себе, грозила придать смерти Шаоай больше веса. Где твой здравый смысл, спрашивал себя Боян; ты что, хочешь поместить объявление о розыске? И какой будет денежная награда? Но надежда, что смех над собой уменьшит его смятение, оказалась напрасной. Переносимая в одиночку, смерть становится хронической болезнью, которую надо прятать от окружающих.
Прошла неделя, но Боян так и не побывал у Тети, как обещал. Если бы она спросила про Можань и Жуюй, он не смог бы сообщить ей ничего нового; но спросила бы она? Может быть, он больше, чем вопроса, боялся молчания вместо вопроса: если бы Тетя не упомянула про Можань и Жуюй, он почувствовал бы себя еще более одиноким и злым. Его мать после их единственного разговора, похоже, перестала любопытствовать, и было бы неумно с его стороны заговорить с ней об этом снова. Разумеется, она бы не прочь увидеть, как он возвращается к теме, точно сомневающаяся рыба к наживке; возможно, она ждала этого с хитроумием рыболова.
Почему, думал Боян однажды вечером, в моей жизни толпится столько народу, а единственные, о ком невозможно перестать думать, верны своему обету отсутствия? Их молчание давало им власть над ним; люди, если их молчание не вынужденное, выбирают его, должно быть, именно ради подобной власти. Исчезновение – старый трюк, тем не менее он действует на сердце любого возраста; может ли быть, что мы никогда не избавимся от ребенка в себе, который, в панике от того, что больше не увидит любимое лицо, кричит и кричит до сего дня?
Вяло просматривая список контактов на своем мобильном, Боян играл с новым приложением, позволявшим выбирать для контактов иконки. Мужчинам, с которыми можно выпить и обменяться похабными шутками, он присваивал иконку в виде рюмки или женской фигурки; женщинам, к которым не прочь бы прикоснуться с ненавязчивой лаской в темном караоке-клубе, – в виде губной помады. Дойдя до Коко, он заколебался и поднял на нее взгляд; она сидела в кресле, налегая на подлокотник, и смотрела на него, поджав губы. Он не забыл, спросила она его раньше, что они собирались встретиться с ее подружками в караоке-баре и отпраздновать день ее рождения? Спросила, а он ответил, что у него нет настроения выходить, и добавил, что нелепо начинать отмечать день рождения за неделю; кем она себя считает, поинтересовался он, – Иисусом Христом, английской королевой?
– Ты не опоздаешь к своим подружкам? – спросил Боян сейчас.
Он помнил, что согласился провести с ней этот вечер, посчитав, что компания глупых девиц в шумном заведении будет отличным противоядием молчанию. Но извиняться смысла не было: если не можешь освободиться от власти других над собой, приходится компенсировать это за счет тех, кто отдает себя в твою власть.
Сухим голосом Коко спросила его, все ли хорошо у него в бизнесе. Предложила сделать ему чашку чая – или он хочет массаж?
Больше всего, ответил он, ему нужно сейчас пространство, чтобы подышать и подумать, – и, пожалуйста, никаких слез и никаких вопросов, добавил он, тяжело утопая в глубинах дивана.
Актером он был неважным и, решив сыграть хама, делал это не более убедительно, чем исполнял роль почтительного сына ради матери, чей интерес к Бояну, далекий от материнского, был аналитическим, препарирующим. Будь Коко так же проницательна, как его мать, она легко расстроила бы ему игру насмешливой недоверчивостью, но Коко не смела отходить от сценария, где она была молодая и привлекательная приезжая из провинциального города, которая не может позволить себе искать в столице любовь, но, не лишенная смекалки, способна получить многое другое. Она соскользнула с кресла, как томная кошка.
– Позвонить тебе завтра или как?
Вопрос, Боян знал, был задан в надежде, что он захочет провести с ней ночь. Коко делила квартиру с двумя спальнями в обшарпанном доме с тремя девушками ее возраста. Она первая нашла в городе любовника с хорошей квартирой; две другие последовали ее примеру, но все продолжали снимать, потому что на постоянной основе их в эти вторые гнезда не приглашали. Единственная соседка, не преуспевшая таким же образом, была, по словам Коко, внешне вполне себе, но не слишком ухватистая: она встречалась с парнем их возраста, у которого за душой ничего не было, кроме низшей должности в рекламном агентстве. Три более удачливые великодушно позволяли молодому человеку время от времени оставаться в квартире на ночь. Бояну пришло в голову, что сегодня, может быть, один из таких дней. Он ни разу не был у Коко, но без труда мог представить себе эту квартиру, где девушки, когда им было необходимо, прятались в свои занавешенные углы и зализывали в одиночестве раны, нанесенные миром с его потребительским к ним отношением; но неизменно они потом овладевали собой и снова бодро выходили в мир, ибо этого от них требовали их роли. Жизнь – битва, в которой меньшим не предоставлена роскошь дезертирства на полпути.
