– Ты можешь завтра отвезти его туда? – спросила Мария, словно речь шла о живом существе. Вроде щенка или ежика.
Я неопределенно пожал плечами.
– Мне завтра на работу… – Мария сделала паузу.
– Ну да, а тебе все равно делать нечего, – закончил я за нее. – Отвезу.
– Кстати, на автоответчике для тебя – сообщение. Из Джульярда. Какой-то Сторм Лангер.
– Мунгер! Стыдно, девушка! Один из лучших пианистов. – Я проверил кофейник, почти полный. – Тебе кофе долить?
Сторм звонил мне с периодичностью в полгода, звал преподавать. Мы с ним были одногодки, в молодости даже соперничали, у нас был похожий репертуар – начинали с концертов Шопена, вместе дебютировали на Берлинском фестивале. Тогда меня фон Караян пригласил сыграть новогодний концерт с Берлинским филармоническим. Первый концерт Чайковского, разумеется: русский вундеркинд ничего другого играть просто не имеет права. Впрочем, именно тогда меня, наконец, перестали величать Димой, впервые на афише я увидел свое полное имя. Сторма позвал Зубин Мета в Нью-Йорк, играл он, по-моему, того же Шопена. Потом мы одновременно увлеклись Стравинским, после импрессионистами, постоянно пересекались то в Америке, то в Европе. В Токио мы чуть было не записали Рахманинова для двух роялей.
Устав от гастролей, Сторм купил дом в Вестчестере. До Манхэттена целый час езды, зато каждое утро из туманных елок на лужайку перед его домом выходит оленья семья – мама и два пятнистых олененка. Сторм не врал – присылал мне фотографии. Тогда же он начал преподавать в Джульярде. А я сломал руку в Амстердаме.
25
Поехал утром. Сонный Брайтон, холодный и сырой, безразлично впустил меня. Я бросил машину на беспризорной стоянке у закрытого на зиму луна-парка. Вышел на дощатую набережную. Туман. Темный песок пляжа уползал в сизую пелену, там сонным прибоем ворочался невидимый океан. Впереди бледно маячило «чертово колесо», у летних кафе сгрудились баррикады мокрых стульев. Меня обогнал одинокий бегун в оранжевом. Гулко топая по доскам, растворился, будто растаял.
Из тумана донесся тоскливый звук корабельного гудка, низкий и мягкий, тихо прокатился и умер. Я достал телефон, набрал номер Сторма. Там никто не подходил. На своих оленей любуются, наверное. Я оставил сообщение – поздравил с Новым годом, сказал, что перезвоню завтра. Вернулся к машине.
«Волшебник Майкл» обосновался в сомнительной части Брайтона. Я проехал мимо гаражей, кладбища, фабрики с выбитыми окнами. Нашел адрес. Одноэтажное здание из беленого кирпича. Без окон, но с железной дверью, выкрашенной масляной краской травяного цвета. С одной стороны к дому примыкал склад, с другой – начинался пустырь, переходящий в свалку. Запрещающих знаков не было, я прижался к обочине, заглушил мотор. Вышел, огляделся. Здесь вообще не было дорожных знаков. Никаких. Над свалкой кружили чайки, они дрались и мерзко пищали, как капризные дети. Людей не было, что, пожалуй, было к лучшему. Я громко постучал в дверь кулаком.
Майкл оказался невысоким мужиком без шеи и в тельняшке. Он, приоткрыв дверь, подозрительно осмотрел меня. Высунулся, оглядел пустую улицу, задержался на моей машине. Начал говорить, медленно подбирая английские слова. Я прекратил муку, перебив его по-русски.
– Ну слава богу! Я уж думал, иностранец! – Он весело протянул руку. – Миша!
Я пожал руку, назвал себя.
Мы так и стояли в дверях, говорили про погоду. Сквозь туман выглянуло солнце, глаза у Миши оказались голубыми. Он беззлобно ругал либералов, полицию и какого-то Гурама, которому нужно было за что-то платить. Жаловался на отвратительное качество прибоя:
– Пузырем идет, паскуда!
Сам Миша был из Саратова, в Америку («Гори она огнем!») угодил из-за Райки.
– Самое последнее дело русскому мужику с еврейкой хороводиться! Вот взять хотя бы Райку…
У меня тоже был опыт в этой области, но я решил не перебивать.
– Я ей говорю: Раиса, поедем в Калифорнию! Чего мы в этой синагоге киснем? Там тоже море. Пальмы. А тут же сплошная Жмеринка! – Он вдруг спохватился: – Дим, а ты не еврей? А то я тут, понимаешь, целый холокост развел…
Я его успокоил.
– Не подумай, я к ним отлично отношусь. Еврей – он же не негр какой-то. Или там китаец. Башковитый народ. Но хитрый и себе на уме. Сечешь момент?
Я кивнул.
– А сам-то что делаешь? – спросил Миша, небрежно кивнув в сторону свалки. – В Америке?
Я ответил.
– На рояле? – Миша уважительно кивнул. – Классическая музыка, да… Ты сам или в оркестре? Ничего, что я тебя на «ты»? А то ведь, знаешь… – Он помолчал, спросил: – А как фамилия? Ваша. В смысле твоя.
Я назвал.
– Спирин? – Миша присел, звонко шлепнул себя по коленям. – Ешь твою мать! Дима Спирин! Ну ты… Нет, ты… Ну-у не-ет! У Райки пластинка была! Первый концерт Шопена – играет Дима Спирин. Фирма «Мелодия»… Ну е-мое!
Это была моя первая запись, дирижировал Светланов, писали в Большом зале, в Москве.
– Райка говорила: вундеркинд! Амадей, говорит, Моцарт! Надо же… Вот бы Райка обалдела, я тут с Димой Спириным… – Он, смеясь, развел руками.
– Ну так позовите. – Я тоже засмеялся. – Тут она?
– Райка? Нету Райки… Прошлым маем умерла. От рака грудей. Прошлым маем… Седьмого, в среду.
Мы спустились в подвал, я нес самовар, старался не оступиться на крутой лестнице. В подвале пахло смазкой и металлом, еще чем-то горелым. Миша включил яркую лампу над верстаком, водрузил самовар.
– Туляк… – скупо и весомо начал он. – Завод братьев Баташевых. Экземпляр достойный, но битый, покоцанный весь. Потом, гляди, ручка эта неродная. Это нехорошо… Душничок гнутый, но это поправимо.
– Течет он…
– Погоди ты. Давай-ка с экстерьером разберемся. – Миша присел, вглядываясь, трагично произнес: – Шейка кривая. Видишь?
Я присел, на всякий случай кивнул.
Миша медленно обошел стол, вглядываясь в самовар:
– А это что за музыка?
– Музыкант один выгравировал. Немецкий.
– Моцарт? – хохотнул Миша, достал очки. – Ну-кась, давай теперь поглядим, что у нас внутри делается. Вовнутрях, так сказать…
Судя по мрачному хмыканью и посвистыванию, дела внутри обстояли тоже не ахти. Миша светил внутрь фонариком, скреб что-то там шилом:
– Да-а… – Он сложил очки, сунул в задний карман. – Диагноз, как говорится, неутешительный.
– Он течет… – неуверенно добавил я.
– Ясно дело. – Миша мрачно усмехнулся. – Течет! Там какой-то козел свинцом кувшин припаял. Все дно залил свинцом, урод.
– Кувшин?
– Ну трубу, куда топливо кидают.
– И что?
Миша огорченно уставился на меня, моя репутация стремительно рушилась.
