Мария слушала, разглаживая копии документов.
– Лейбовиц собрал удивительную коллекцию. Гравюры по большей части. Дюрер, Рембрандт, знаменитый «Грюневальд» Кранаха.
Мне стало тоскливо. Меня злил Вилл, злил его ровный баритон, его идеальный английский, его британский, кембриджского покроя, акцент. Внимательный профиль послушной Марии причинял почти физическую боль. Я постепенно цепенел, втягивал свои нежные щупальца под ненадежный панцирь. Окружающий мир перестал прикидываться, это уже была настоящая агрессия.
– В этих бумагах речь идет о бриллианте. – Вилл насупил брови, похожие на пару седых гусениц. – Уверен, что инициатива шла от Геринга.
– Это его подпись? – спросила моя нежная отличница. – Вот тут?
– Ну что вы, – снисходительно улыбнулся добрый профессор. – Это Фриц Ранг.
Жаль, в притоне нет фортепиано. Я знал, что никогда не сделал бы этого, но от осознания тайной силы стало легче дышать. Пройти сквозь сон, тихо приоткрыть крышку. Я знал даже, какую вещь сыграл бы. Первый этюд до-мажор Шопена – чистая ворожба!
Магия проникает постепенно, словно яд. Звуки текут сами собой. Вот уже заткнулся англичанин, Мария в молитвенной истоме сложила руки, зачарованно замер альбинос – рука, поднос, стакан, – беззвучная челядь выплыла с кухни. Шопен – идеальная мимикрия для моей руки-предательницы, легкое прихрамывание вполне можно выдать за рубато. Кстати, известно ли вам, господин энциклопедист, что с итальянского данный термин переводится как «украденное время»? Никаких ассоциаций не возникает?
Они увлеклись, постепенно утонув в именах и регалиях, в годах и названиях географических пунктов. Гауляйтер Заттлер и рейхсфюрер Гиммлер, Данциг и Дрезден – я терял нить разговора, безнадежно дрейфовал куда-то в отдаленную вселенную, куда человеческая речь долетает щебетом и свистом, похожими на песни дельфинов и вздохи китов. Дымчатый свет отражался от лица Марии золотистым сиянием, реальность постепенно таяла. Мне уже начало казаться, что я все это видел, что все это уже происходило: и сумрачный бар, и лунный профиль Марии, ее бледная рука на темном дереве стола, свет внутри стакана – такой неземной, почти волшебное мерцание. Беззвучно приплыл альбинос, склонился, моргнув белыми ресницами. Мария улыбнулась, что-то ответила. Официант исчез, я зачарованно продолжал смотреть на Марию: чуть вздернутая верхняя губа, узкий нос с горбинкой, рядом шрам (детская отметина, какая-то качельная история с соседской девчонкой). Тронув мочку уха, она беззвучно засмеялась, на миг взглянула на меня. Взглянула оттуда, из своей вселенной. Стало жутко – будто я смотрел старую пленку, меня почти нет, я – куча бурых листьев на краю оврага, жду ветра. Траектория от восхода до заката оказалась не такой уж кривой – и гораздо короче, чем обещали путеводители. Портной из-под Львова, худосочные суздальские дворяне, густая тамбовская кровь – хитросплетения хромосом, и все впустую, все на ветер. Даже талант, не просто талант, а божий дар – тоже на ветер. Все на ветер! Впрочем, пока этот ветер не налетел, я буду крутить это кино, буду смотреть его снова и снова: чуть вздернутая верхняя губа, узкий нос с горбинкой, рядом шрам – детская отметина.
17
Последний день года протиснулся-таки закатным лучом в щель между крышами и подбрюшьем мохнатой тучи. Я как раз терзал галстук – старался смастерить достойный узел. В прошлый раз я завязывал бабочку пять лет назад, еще в Амстердаме. Солнце ворвалось в наш номер, комната ожила, серая казенная стена оказалась почти серебряной. Даже уродливая литография с чем-то вроде портрета погибшей на шоссе птицы вспыхнула густым ультрамарином с лихими кляксами краплака. Мария появилась в дверях ванной. Попала в луч, застыла, жмурясь и беспомощно улыбаясь. Золотая, с искрами в мокрых волосах. Я мысленно поблагодарил Бога, или кто там отвечал за небесную механику: этот кадр намертво впечатался в мою память.
Мы подошли к Унтер-ден-Линден, до нового года оставалось пять с половиной часов. Город быстро темнел фасадами, расползался густыми тенями по переулкам. Берлин никак не мог решиться зажечь фонари и витрины. По небу, неожиданно посветлевшему, растеклась нежнейшая лиловость, словно кто-то капнул в сливочный пломбир черничного сиропа и как следует перемешал.
Бульвар тек людской рекой, тек в сторону Бранденбургских ворот. Автомобильное движение перекрыли, люди шагали по тротуару, по мостовой, по бульварной аллее. Мы влились. Прыткая девица с изумрудными волосами попыталась угостить меня пивом. Кто-то жахнул петардой, все вокруг закричали, начали палить из хлопушек. Впереди показался черный силуэт арки с колесницей.
Мария шагала со строгой уверенностью адъютанта, несущего секретный пакет, от макияжа она казалась старше, в лице появился китайский акцент, чуть настораживающий своей неуместностью. Шпильки и прямая спина делали ее почти высокой.
– Главное – прорваться к третьей сцене! – азартно сказала девица с изумрудными волосами.
Я не считал это главным, но согласно кивнул:
– А что там?
– Как что? Там Р-17! И еще эта команда из Швеции, «Клаустрофобия»!
Из Швеции я никого не знал, если не считать «АББА» и случайной подруги Хелью из моего гастрольного романа семилетней давности.
Девица высосала пену и аккуратно спрятала пустую бутылку в армейский рюкзак.
– Это что – хлопушки?
Из рюкзака торчали пестрые штуковины явно пиротехнического назначения.
– Хлопушки? – обиделась девица. – Это «Тропический гром»! Тридцать разрывных ракет… как там… вот! – Она прочла, вытянув один из цилиндров: – «Заключительный аккорд праздника – тридцать золотых пальм расцветут голубыми и золотыми звездами и с оглушительным треском прольются пульсирующим дождем. Вы и ваши гости будете в восторге». А он – хлопушки…
– А это вообще… легально?
Девица, выпучив глаза, скроила потешную рожу. Я почему-то подумал, что у меня вполне могла быть дочь ее возраста.
– Вы откуда? – насмешливо спросила она. – Из Северной Кореи?
– Ну почему? У нас тоже в некоторых штатах разрешены, но вот…
– В Берлине, – перебила она, – фейерверки, салют, ракеты, петарды – это главное!
– Я думал, что главное – пробиться к третьей сцене.
– Ну и это тоже.
Мария повернулась, подозрительно взглянула на девицу:
– О чем это она?
– Что в Берлине через шесть часов будет как в сорок пятом. У всех будут ракеты, и все будут палить.
– А это легально?
– Вроде…
Мария задумалась, ощутимо ткнула меня локтем в бок:
– Спроси у нее, где можно купить. Я тоже хочу.
У Бранденбургских ворот нам с трудом удалось вырваться, толпа уплотнилась и уверенно втекала в огражденный турникетами проход. Там, за воротами, на площади в одиннадцать квадратных километров, все уже было готово к самому грандиозному гульбищу на территории Европы: три сцены, сотни баров, сотни туалетов. Миллион человек, у каждого второго в рюкзаке – упаковка «Тропического грома».
