Я пожал плечами, взял папку, пролистал.
– Любопытно, что гестапо больше всего интересовал «Глаз Фафнира».
– Алмаз? – спросил я.
– Бриллиант, – уточнил Вилл. – В конце века, девятнадцатого разумеется, в Южной Африке нашли алмаз. Девятьсот с лишним карат, самый крупный на тот момент. Алмаз назвали «Эксельсиор».
– А при чем тут глаз этого… Фанфара?
– Фафнира, – поправил британец и сладко мне улыбнулся. – Алмазы такого калибра обычно дробят, «Эксельсиор» раскололи, кажется, на двадцать частей.
– Странно, я думал, чем алмаз крупнее, тем лучше.
– Безусловно, – согласился Вилл. – Впрочем, я уверен, эти ребята знают, что делают. «Глаз Фафнира» после огранки весил пятьдесят карат.
– Пятьдесят? – Мария повернулась. – Это какой же величины?
– Примерно вот такой. – Вилл небрежно сложил пальцы в кольцо и показал Марии.
15
В номере я придвинул журнальный столик к окну, поставил на него самовар. Снял конфорку, вытащил круг. Наклонив к свету, заглянул в темное нутро.
– Прекрати валять дурака, – засмеялась Мария, снимая пальто. – Алмаз в самоваре!
Она скинула сапоги, пошла мыть руки. Из самовара пахло старым металлом, пылью и гарью. Я попытался просунуть ладонь между трубой и корпусом – слишком узко, кисть вошла лишь наполовину. Пальцы беспомощно елозили по шершавой стенке.
– Вот так макак ловят. – Мария выглянула из ванной. – В Индии.
– Будешь потом умолять на яхте прокатиться! – Я вытащил руку, пальцы и ладонь были испачканы сухой грязью. – Все припомню.
– Не будет яхты. Алмаз придется вернуть.
– Бриллиант…
– Ну бриллиант. Все равно вернуть придется.
– А вознаграждение от благодарных наследников? Я рассчитываю на двадцать пять процентов! – Я зачем-то понюхал грязные пальцы. – Должно на яхту хватить.
– Зачем тебе яхта? У тебя же морская болезнь, помнишь, как в Коста-Рике…
– Да, да. – Про рыбалку в Коста-Рике вспоминать совсем не хотелось. – Яхта в данном случае символ. Просто символ.
– Даже как символ не получается. – Мария села на кровать, раскрыла ноутбук. – Алмаз – это собственность семьи Лейбовиц, а не беспризорный клад.
– А вдруг у них никакой родни не осталось? Ни одного наследника, даже самого завалящего? Что тогда?
– Ну тогда… – Мария бойко зацокала по клавишам, явно перестав слушать меня. – Тогда… Тогда да…
В начале мая к конторе Лейбовица на Курфюрстендамм подкатил «Опель», Леопольд курил у распахнутого окна и видел, как по лестнице поднялись два торопливых человека в униформе горчичного цвета. Секретарь доложил. Лейбовиц кивнул, их пустили. Оказалось, двое мальчишек.
– Мы, – выступив вперед, заносчиво начал тот, что повыше, – мы представители Немецкого студенческого союза!
Лейбовиц затянулся, разглядывая представителей. У высокого паренька на лбу зрел серьезный прыщ, второй студент вообще выглядел ребенком, которого нарядили почтальоном. Судя по красным повязкам со свастикой, союз студентов имел прямое отношение к партии национал-социалистов.
– Мы требуем… – высокий попытался эффектно выдернуть какую-то бумагу из тощей папки, лист застрял и порвался, – требуем…
Лейбовиц вспомнил, что нацисты месяц назад объявили бойкот еврейским предприятиям. Сам он считал свой бизнес абсолютно космополитичным; судя по всему, нацисты придерживались того же мнения.
– Вот. – Представитель протянул лист. – Тут порвалось, извините. Вот наши тезисы.
Надорванный по диагонали лист с серым машинописным текстом. Вторая или третья копия. Сверху, заглавными буквами:
«Акция против негерманского духа. Ответ на всемирную еврейскую клеветническую кампанию против Германии и подтверждение традиционных немецких ценностей».
Ниже – «Двенадцать тезисов против негерманского духа». Пробежав глазами первые три, обычная патриотическая трескотня, Леопольд споткнулся на четвертом. Четвертый пункт гласил:
«Наш самый опасный враг – еврей и тот, кто зависим от него».
Лейбовиц подошел к столу, воткнул окурок в пепельницу. Окурок пискнул и пустил бледную струйку дыма. Длинный студент, трогая пальцем прыщ, исподлобья следил за Леопольдом. Второй разглядывал офорт с мельницей на стене. Интересно, знает ли он, что это Рембрандт?
Пункт номер пять:
«Еврей может думать только по-еврейски. Когда он пишет по-немецки, он лжет. Немец, пишущий по-немецки, но думающий не по-немецки, есть изменник! Студент, говорящий и пишущий не по-немецки, сверх того бездумен и будет неверен своему предназначению».
Шестой пункт:
«Мы хотим искоренить ложь, мы хотим заклеймить предательство, мы желаем студентам не легкомысленности, а дисциплины и политического воспитания».
Номер семь:
«Мы хотим считать евреев иностранцами, и мы хотим овладеть народным духом».
– Вам нужен редактор? – Дочитывать косноязычную белиберду Лейбовиц не стал. – Чего вы от меня хотите?
– Мы хотим… – Высокий оставил в покое прыщ и выпятил грудь. – Мы требуем публикации тезисов во всех печатных изданиях вашего концерна! На первой полосе! Вы должны набрать текст готическим шрифтом красного цвета. Кеглем не меньше двадцатого.
– Что еще? – Лейбовиц посмотрел на часы.
– Напечатать нужно не позднее седьмого мая. Десятого мая состоится акция «Очищение огнем», нужно, чтобы до этого…
– Спасибо, господа, – перебил Лейбовиц, сложил листок, бросил на письменный стол. – Спасибо. Всего хорошего.
Посетители вышли, Леопольд сел за стол. Закурил, покрутил в руках лист, смял в тугой комок и бросил в корзину для мусора.
Акция «Очищение огнем» действительно состоялась вечером десятого мая на Кайзер-Франц-Иосиф-Плац. Этим помпезным именем не пользовались, берлинцы называли площадь просто – Оперплац, из-за соседства с городской Оперой. Через бульвар находился университет Гумбольдта, что тоже оказалось весьма кстати. Однако решающим аргументом стало соседство с Королевской библиотекой. Там были книги. Много книг.
– Я появлюсь там, когда уже будут полыхать костры! – Гитлер беззвучно прошелся по мягким коврам кабинета. – Уже опустится ночь, пламя будет реветь и уноситься к звездам.
Он остановился у напольных часов, черных, мореного дуба, похожих на поставленный на попа гроб, раскрыл дверцы и осторожно, чтоб не задеть маятник, подтянул гири. Ласково потрогал дубовую резьбу, тихо закрыл створки.
– Нет, мой фюрер! – страстно возразил Геббельс, подошел к Гитлеру, приволакивая правую ногу (обычно он врал про боевую рану, хотя на фронте никогда не был и хромал из-за детского полиомиелита). – Нет!
