Кофе он заказал ирландский. Посмотрел на часы, одобрительно кивнул и попросил влить двойную порцию «Джемисона». До полудня оставалось еще сорок минут.
– Наполеон, кстати, побив пруссаков под Ауэрштедтом, прихватил квадригу с собой в Париж. В качестве сувенира. Немцы через десять лет заняли Париж и вернули Викторию домой. – Англичанин сделал глоток, аккуратно поставил чашку на блюдце. – Вообще, Гитлер должен был сказать галлам отдельное спасибо. После поражения Германии в Первой мировой войне именно Франция с маниакальным упрямством стремилась не только обанкротить немцев репарациями и отсечением земель, но главное – унизить Германскую империю. – Вилл отхлебнул кофе, печально вздохнул. – А немцы такого не прощают.
Мария кивнула.
Вилл улыбнулся и продолжил:
– И, как следствие – невероятная популярность национализма, замешанного на чувстве мести, на жажде реванша. Поэтому фюрер, бывший солдат, немецкий патриот и клинический неврастеник, питал к Франции особо сложные чувства: даже после сдачи Парижа и любовных клятв маршала Петена французов увозили в коровьих вагонах в рейх, где они работали на фермах и заводах безо всякой скидки на неоспоримое арийство.
На бульваре становилось людно, туристы фотографировали друг друга, сами себя, Бранденбургские ворота, отель «Адлон», где мы сидели. Двое японцев подошли вплотную к стеклу, стали разглядывать наш завтрак, посовещавшись, сфотографировали Марию, потом меня. Вилл угрожающе привстал – японцы исчезли.
– Психология немца… – Вилл снова улыбнулся Марии, – штука непростая. Крутой замес. Немецкий интеллектуал, испорченный Вагнером, Шопенгауэром и Ницше, пребывает в постоянной внутренней борьбе между очарованием жизни и неумолимой тягой к смерти. Болезненная изысканность таланта и румяная глупость здоровья. Вы помните, в «Будденброках»?
Между черными, мокрыми липами прогуливался некто, ряженный бурым медведем. На приплюснутой башке, больше похожей на крокодилью, сидела корона из мятой фольги. Ряженый изображал символ города, но желающих фотографироваться с чудищем не было. Иногда, впрочем, кое-кто украдкой щелкал урода из-под локтя.
– Веймарская республика родилась посредством кесарева сечения, но родовых травм избежать не удалось. – Англичанин промокнул фиолетовые губы жесткой, отменно белой салфеткой. – Последствия Версальского мира оказались мучительнее последствий войны. Согласия не было, да и быть не могло: социалисты, коммунисты, нацисты, представители юнкерства. Каждый был вооружен, каждый был на взводе. Компромисс и толерантность не приветствовались. Многих на фронте выдрессировали убивать, многие были готовы убивать и теперь.
Я окунул миндальный бисквит в какао – совершенно забытый вкус.
– Как насчет Курта Вайля? – перебил я британца.
Вилл отчего-то начинал меня раздражать – то ли менторский тон с нарочито кембриджским выговором, то ли профессорские ухватки. То ли улыбка, с которой он пялился на Марию. Мария строго посмотрела на меня, кивнула англичанину. Тот извинился и пошел в сторону туалетных комнат.
– Хорош! – восторженно прошептала Мария, провожая его взглядом. – Матерый какой! На библейского пророка похож.
– На индейца…
– Нет, индейцы вроде ваших чукчей – круглые и кривоногие. И алкоголики.
– Ну, это вам, бледнолицые братья, надо спасибо сказать, – хмуро ответил я.
Мне стало обидно за команчей, в которых я играл в детстве, за мускулистого югослава Гойко Митича, за гуронов и апачей, за Карла Мая и Фенимора Купера с их Чингачгуками, Зоркими Соколами и Виннету. Я подозвал официанта и заказал мартини. Мария посмотрела так, словно я попросил керосину. Она уже открыла рот, но тут из уборной вернулся наш пророк, и лекция продолжилась.
– Веймарская республика – колыбель авангарда. Творцы заглядывали в завтра, в послезавтра. Синие кони с полотен Марка, беспредметная проповедь Кандинского, экспрессионизм постановок Вальтера Газенклевера. Юные таланты громили помпезную тупость классических форм, отбрасывали пыльную ветошь классицизма. Прочь тоги, долой лавровые венки! Молодые жаждали культурного возрождения, возрождения духа, возрождения души.
Официант, серьезный, с лицом циркового тапира, принес мой мартини. Я сделал большой глоток. Вилл заказал себе еще ирландского кофе.
– Курт Вайль ничем не отличался от остальных новаторов: он экспериментировал в музыке, смешивал стили. В классическую гармонию смело вставлял синкопы африканских…
– Что вы имеете в виду под классической гармонией? – перебил я. – Вы говорите о средневековой внутриладовой системе с добавлением внутриладового хроматизма? Или о более поздней гармонии вроде фригийского оборота во второй части первого Бранденбургского концерта?
Мария укоризненно взглянула на меня и отвернулась к окну.
Вилл вежливо ответил:
– Ну что вы! При чем тут Бах? Я говорю о гармонической вертикали Стравинского, об автономной хроматике – помните заключительный каданс у Прокофьева? В «Ромео и Джульетте»? Помните?
Заключительный каданс в «Ромео и Джульетте»… Вот сволочь, подумал я и одним махом допил мартини.
– А про Анну-Лотту фон Розенбург вам что-нибудь известно? – Мария повернулась к англичанину. – Лейбовиц? Она пела в основной труппе «Трехгрошовой оперы», мы нашли ее в программке премьеры. И в «Берлинер»… как ее… газете.
Я хмыкнул, отодвинул пустой стакан и вытянул ноги под столом. Мария, глядя прямо в глаза, весьма ощутимо лягнула меня в лодыжку.
– Фон Розенбург? – Англичанин задумался на миг. – Знаете что? Давайте я вам устрою эксклюзивную экскурсию в архивы гестапо? Прямо сейчас?
Медведь на аллее снял мохнатую голову и закурил. Он оказался стриженой остроносой блондинкой.
Принесли счет, Мария расплатилась. С суровостью американской феминистки отвергла наши вялые попытки сунуть мятые купюры. Прошли беззвучными ковровыми коридорами. Швейцар, плечистый красавец в малиновом камзоле с адмиральскими аксельбантами, проворно распахнул перед нами мощную дверь. Мы вышли на сияющую от нежданного солнца Унтер-ден-Линден.
– Удивительная история, – пятясь, обратился Вилл к Марии. – Отель «Адлон» чудесным образом уцелел до самого конца войны. Вон там, всего в километре – Рейхстаг. Наша авиация к апрелю почти полностью разрушила центр, русские наступали оттуда. – Он махнул в сторону телевышки. – Они прямой наводкой били вдоль Унтер-ден-Линден, потом пустили танки с пехотой.
Дорические колонны Бранденбургских ворот действительно были в каменных заплатках, чуть отличавшихся по цвету.
– И буквально за день до капитуляции отель сгорел дотла. Причина – неосторожное обращение с огнем при курении. – Вилл усмехнулся. – Нынешний «Адлон» – всего лишь бутафория. Декорация. Хоть и по-немецки добросовестная. Здание восстанавливали по старым чертежам, каждый номер декорировали той же мебелью, даже обивку и портьеры подбирали, сверяясь с фотографиями. Тут ночевали, считай, все монархи Европы. Чарли Чаплин останавливался вон в том угловом номере. С видом на Тиргартен и Рейхстаг.
