Неслышно вошли слуги и заменили подсвечники на столике возле кровати и на каминной полке. Пора было уходить.
— Ну что ж, прощайте, — сказал Гастон, не вставая со стула.
— Прощайте… — еле слышно прошелестела Мария.
Он взял в свою руку ее холодные пальчики и сжал их. Из уголка левого глаза Марии выкатилась слезинка и прочертила блестящую дорожку на щеке.
— Прощайте, — сказал Гастон, вставая на колени и прижимаясь щекой к ее руке. Опершись на локоть, Мария провела другой рукой по его волосам. Слезы уже ручьями текли по ее лицу.
Дамы у камина обернулись в их сторону, Пюилоран сделал шаг вперед. Выпустив руку Марии, Гастон поцеловал край ее платья и поднялся.
— Прощайте, — сказал он дрогнувшим голосом, поклонился и пошел к дверям. — Прощайте! — выкрикнул он, обернувшись, и опрометью бросился к выходу.
Семнадцатого апреля 1730 года Гастон приехал к Людовику в Труа. Брат принял его радушно, крепко обнял, потом окинул пристальным взглядом, сощурив близорукие глаза и придерживая его руками за плечи. Гастону было уже двадцать два года, он возмужал и повзрослел, хотя в выражении глаз еще порой проглядывало что-то детское. Ни словом не упомянув о причине их долгой разлуки, Людовик заговорил с братом о делах, и это было внове. Король показал донесения от Ришелье: Пиньероль — ключ к Италии — взят. Испания требует его вернуть. Можно выполнить это требование, заключить мир с Испанией, обеспечив себе передышку, — и покрыть себя позором, признавшись в слабости, лишить престола Карла де Невера. Или же настоять на своем, но это значит ввязаться в войну в Савойей, а там и с Испанией. Если выбрать войну, то тогда уж не отступать, не считаться с расходами и (снова пристальный взгляд) забыть о внутренних распрях.
— Конечно! — твердо заявил Гастон, глядя ему прямо в глаза. — Пиньероль не отдавать; Савойю завоюем.
Людовик похлопал его по плечу и улыбнулся.
— Рад слышать это от вас, мой брат, — сказал он. — Вы сами видите, что дела вынуждают меня покинуть королевство и отправиться к армии. Теперь я могу это сделать с легким сердцем, потому что вы здесь, и я назначаю вас моим наместником в Париже и соседних провинциях на время моего отсутствия. А теперь пойдемте; все дела мы обсудим после обеда.
Глава 2
МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
Людовик вышел из церкви, беседуя с матерью, как вдруг оборвал себя за полуслове и замер, словно чем-то пораженный. Мария тоже остановилась, удивленно глядя на него.
— У вас новая фрейлина? — спросил, наконец, король.
Мария проследила за направлением его взгляда и поняла, что он смотрит на белокурого ангелочка с незабудковыми глазами и жемчужными зубками.
— Это Мари де Отфор, — сказала она.
— Мари… — мечтательно протянул Людовик. Он вдруг страшно засмущался, лицо его пошло красными пятнами, и ему не сразу удалось выговорить первое слово, когда он вновь обратился к матери:
— В-в-вы п-п-позволите мне служить этой даме и говорить с ней?
Мария от удивления лишилась дара речи, и Людовик поспешно добавил, глядя в сторону:
— Поверьте, у меня нет никакого дурного умысла!
— Я знаю, сын мой, — опомнилась, наконец, королева, сама ставшая пунцовой, — вы никогда не замышляли ничего дурного, тем более в своем дому. Разумеется, вы можете говорить с дамами и служить им, как любой другой дворянин!
Людовик на негнущихся ногах подошел к девушке и низко поклонился. Та порозовела и присела в реверансе. Они продолжили путь рядом; остальные фрейлины шли позади, шушукаясь и хихикая.
Анна Австрийская, наблюдавшая эту сцену, была поражена не меньше своей свекрови. Она долго стояла, глядя вслед удаляющемуся супругу, пока ее камерфрау госпожа дю Фаржи не намекнула, что пора бы уже и идти домой.
Вечером королева почувствовала себя нехорошо. Она вышла из-за стола, не закончив ужина, и удалилась в спальню. Ее стошнило, а потом резкая боль перехватила тесным обручем низ живота. Срочно вызванный врач мог только констатировать, что очередным надеждам королевы на материнство сбыться не суждено.
Анна проплакала всю ночь, забывшись тревожным сном только под утро. Проснувшись, она увидела, что в кресле возле кровати сидит Мария Медичи в просторном домашнем платье и в чепце. Анна никогда не видела ее такой. Лицо свекрови было печально и лишено привычной надменности, глаза припухли и покраснели. Она плакала!
Анна шевельнулась в своей постели, и Мария обернулась к ней. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
— Я сказала, что ты нездорова, и велела тебя не беспокоить, — сообщила королева-мать. — Бедная девочка, — вдруг всхлипнула она, — как же ты настрадалась!
В неожиданном порыве Анна вдруг бросилась в объятия свекрови, которую еще недавно считала своим злейшим врагом. Зарывшись мокрым лицом в ее пышную грудь, она рыдала, словно хотела излить в слезах всю свою тоску, все обиды и разочарования. Мария тоже плакала, не утирая слез.
— Да, конечно, — прерывисто вздохнула она, когда обе, наконец, успокоились, и высморкалась в платок. — Не за того ты вышла замуж…
В начале мая Людовик приехал в Гренобль, куда к нему явился из Италии Ришелье. Ободренный успехами в Пьемонте, кардинал был полон военного пыла, однако Мария Медичи, с наущения Марильяка, воспротивилась продолжению военных действий. Король вызвал обоих к себе в Гренобль, однако те так и остались в Лионе, где обосновался двор, сославшись на слабое здоровье и тяготы переезда. Раз гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе: Людовик решил ехать сам. Ришелье всячески отговаривал его от этой бесполезной поездки, но напрасно. Очень скоро его худшие опасения подтвердились: как только король уехал, из армии, где свирепствовала дизентерия, сбежало шесть тысяч солдат, и это в то время, когда испанский генерал Спинола осадил Казале! Туара послали подкрепление; Людовик вернулся в Гренобль; в июне Савойя была завоевана. Но тут король почувствовал себя нездоровым и заявил, что через Альпы он не пойдет. Встревоженный Ришелье хлопотал вокруг него, как наседка, вместе с тем заставляя личного врача короля писать в отчетах королеве-матери, что Людовик чувствует себя хорошо и его здоровью ничто не угрожает. В начале июля имперские войска захватили Мантую, изгнав оттуда де Невера. Людовику было все хуже; он вернулся в Лион, оставив Ришелье руководить операцией. Вскоре кардинал узнал о новом приступе болезни у короля, и это известие сразило его самого: ему пришлось делать кровопускание и промывание желудка. В конце месяца скончался старый Карл Эммануил Савойский, и новым герцогом стал зять Людовика Виктор Амедей. Предоставив отцу Жозефу вести переговоры с ним и с испанцами, Ришелье тоже поехал в Лион — якобы опасаясь эпидемии тифа, но на самом деле — чтобы нейтрализовать Марию Медичи и не дать Людовику вернуться в Париж.
Отношения между королевой-матерью и ее бывшим фаворитом были весьма странными. В отсутствие кардинала Мария поносила его последними словами, однако тотчас стихала, как только он появлялся рядом. Нет его — и она всем говорит, что видеть его не может, но едва увидав, вновь становится кроткой овечкой. При дворе поползли слухи, что тут не обходится без колдовства; королева ездила поклониться святым мощам и раздавала пожертвования монастырям, но напрасно. Она старалась чаще видаться с сыном наедине, с назойливостью мухи твердя ему о том, что новый поход в Италию — бесполезная и вредная затея, что кардинал мешает королю исполнять свой долг — избавить народ от бремени войны, способствовать возвышению религии и жить в мире с католическими государями. В конце концов Людовик твердо заявил ей, что кардинал ничего не предпринимает без его одобрения, и это заставило Марию замолчать.
