Ночью в городе грабили, сожгли несколько богатых дач; осажденное, невыспавшееся правительство сумело принять умное решение: объявило набор в Национальную гвардию с жалованьем, и грабители вмиг обратились в защитников порядка (Алексис, один из слуг Дюма, записался в гвардию, потом вернулся). Утром 25 февраля газеты напечатали состав правительства (куда за ночь вписали еще кучу разного народа, доктора Биксио в частности); в 10 часов было объявлено, что король бежал, провозглашена республика, правительство обязуется предоставить всем работу, разрешить профсоюзы и созвать Учредительное собрание. «Тем не менее была масса слухов со всех сторон, и никто не знал, чему верить. Говорили, что республика объявлена в Бельгии; что король ночью умер от удара… Подлинные или воображаемые, эти истории передавались со скоростью электрического тока… В три часа прошел слух, что временное правительство предало народ и объявило регента». Очередная толпа во главе с Франсуа Распаем пришла в мэрию с красным флагом, Ламартин (министр иностранных дел) гневно спросил, уж не желают ли они «задушить республику в колыбели», толпа успокоилась и ушла. «В четыре на бульварах уже праздновали, а мужчины помогали дамам перешагивать через баррикады…»
26 февраля Ламартин объявил об отмене смертной казни за политику, газеты выходили с лозунгом «Свобода, равенство, братство», разбирали баррикады, мели улицы, подсчитывали количество жертв: 350 убитых, 500 раненых. 27-го в Париж под восторженные вопли въехал Луи Наполеон (законом от 1816 года Бонапартам запрещалось жить во Франции), на площади Бастилии провозгласили республику, объявили свободу собраний, всеобщее избирательное право (для мужчин, достигших 21 года), отменили рабство во французских колониях, цензуру, на апрель назначили выборы в Учредительное собрание. Дюма решил баллотироваться. «Франция… позвала на помощь самых умных своих сыновей, сказав им: „Вот что сделал мой народ в минуту гнева; возможно, он зашел слишком далеко, но, в конце концов, что сделано, то сделано; на этом пустом месте, пугающем меня своей пустотой, постройте что-нибудь, на что смогут опереться общество, благосостояние, мораль и религия“. Я был одним из тех, кто первым услышал этот зов Франции, и мне показалось, что я имею право причислить себя к умным людям, которых она звала на помощь». Таковыми сочли себя почти все писатели: разумеется, Гюго, Жорж Санд (ставшая почти коммунисткой в тот период), Бальзак, Виньи, Альфонс Карр, Поль Феваль, Эжен Сю и даже Гайярде.
Дюма опубликовал воззвание к национальным гвардейцам Сен-Жермен: «Через полгода революция свершится во всей Европе… Торжественный возглас „Да здравствует республика!“ не будет задушен, как в 1830-м… казнь за политику отменена, это главное… Революция 1793-го возводила эшафоты — революция 1848-го сносит их». 29 февраля он поместил в «Прессе» письмо к Жирардену: «Вам — мои романы, моя литературная жизнь. Франции — мои убеждения, моя политическая жизнь. Отныне во мне живут два человека: гражданин дополняет поэта… То, что мы видим сейчас, — прекрасно, ибо мы видим Республику, а до того видели лишь революции. Так храни нас Господь, нас, спасителей мира!»
Луи Наполеона и Орлеанских из страны выдворили, для безработных организовали Национальные мастерские с гарантированным пособием, жизнь кипела, на каждом углу — политические клубы, дебаты; 5 марта отменили все прежние законы о печати, за месяц только в Париже появилось 200 новых газет. Дюма стал сотрудником одной из них — «Свобода. Газета идей и фактов» (выходила со 2 марта 1848-го по 16 июня 1850 года) и 1 марта основал собственную — «Месяц» с подзаголовком: «Ежемесячное обозрение исторических и политических событий день за днем, час за часом, полностью составленное А. Дюма». Неплохая предвыборная газета: разъяснения, зачем нужно избирательное право, памятки избирателям, разбор разных кандидатов, Ламартин — за, Бланки и Ледрю-Роллен — против. Однако надо решать, где самому баллотироваться. «Проще всего было обратиться в свой департамент Эна. Но я покинул его в 1823 году и с тех пор редко там показывался… к тому же я опасался, что меня сочтут слишком ярым республиканцем для той республики, какой ее хотели видеть большинство избирателей… Оставался департамент Сена-и-Уаза, где я прожил уже четыре или пять лет… но, поскольку за три дня революции 1848 года я успел приказать бить сбор и предложить моим семистам тридцати подчиненным следовать за мной в Париж, чтобы оказать вооруженную поддержку народу, жены, дети, отцы и матери моих гвардейцев… возмутились тем, с какой легкостью я подвергал опасности жизнь людей, и одна мысль о том, что я мог бы избираться от их города, исторгла у сен-жерменцев крик негодования; более того, они объединились в комитет и решили потребовать моей отставки с поста командующего батальоном национальной гвардии…»
Для других он был чересчур реакционен. 4 марта, когда принцы Орлеанские покинули Францию, он, «вместо того чтобы поносить, оскорблять и высмеивать их, как те, кто за неделю до их отъезда заполняли их прихожие», опубликовал в «Прессе» письмо Антуану Монпансье: «Я никогда не забуду, что в течение трех лет, независимо от разницы политических мнений и против желания короля, которому известны были мои взгляды, Вы охотно принимали меня и обращались почти как с другом. Этим титулом друга, монсеньор, я гордился, пока Вы жили в Тюильри; теперь, когда Вы покинули Францию, я требую его». А 7 марта протестовал против сноса памятника Фердинанду: «При жизни герцога Орлеанского все, кто составлял передовую часть нации, возлагали на него свои надежды… Вы не можете сделать так, чтобы то, что было, перестало существовать. Вы не можете заставить исчезнуть то, что герцог Орлеанский… в течение десяти лет передавал бедным треть своего цивильного листа. Вы не можете зачеркнуть то, что он просил о помиловании для приговоренных к казни и в нескольких случаях ему удавалось мольбами добиться помилования…»
В конце концов он выбрал департамент Сена и выпустил обращение «К трудящимся»: «Я выставляю свою кандидатуру в депутаты; я прошу ваших голосов, вот мои данные. Не считая шести лет обучения, четырех лет работы у нотариуса и шести чиновничества, я двадцать лет работал по 10 часов в день, что составляет 73 000. За эти двадцать лет я сочинил 400 томов прозы — тиражом 4000, проданных по 5 франков том, и 35 пьес, сыгранных по 100 раз…» Он перечислял, скольким людям дал заработок: от книг 692 человека — наборщики, редакторы, продавцы, иллюстраторы, рекламные агенты — получили 11 миллионов 853 тысячи франков, от театра 1458 человек — актеры, охранники, портные, музыканты, костюмеры, гримеры, арендодатели, парикмахеры, уборщицы, билетеры — заработали 6 миллионов 360 тысяч; он не учел бельгийских пиратов и иностранные переводы. Так что трудящиеся, «независимо от того, заняты ли они физическим или умственным трудом», должны голосовать за него. Его обвиняли в безбожии — опубликовал обращение «К пастырям»: «Если и есть среди современных писателей человек, защищающий нравственность, верящий в бессмертие души и славящий христианство, то это я… я полагаю, что народ, который сможет соединить свободу и религию, будет первым из народов…» Соврал про бессмертие души? В мемуарах он в те годы писал: «…не осмеливаюсь сказать, что я в него верю, но надеюсь» — и добавлял, что ему всегда казались странными и неискренними внешние проявления веры. «Церковь — слишком священное место, я чувствую кощунством ходить туда, как другие… Я не могу найти слов и молитв. Что могут люди сказать Богу, о чем просить, если он видит за маской — подлинное лицо, за лицемерием — неуважение?»
