У него шел очередной суд: маркиз Эпине-Сен-Люк требовал 50 тысяч франков за оскорбление его предка, фигурировавшего в «Графине Монсоро». 15 января 1848 года — вердикт в пользу Дюма: писатель имеет право писать об исторических лицах как считает нужным. 17-го Барро говорил в палате о коррупции в правительстве, Гизо в ответ предложил вотум доверия и получил его почти единогласно. Но за пределами палаты многие возмущались, Тьер пытался увещевать министров, и даже роялист Токвиль предупреждал: «мы спим на вулкане». Дюма с Маке тянули «Бражелона» и «Бальзамо», сделали инсценировку «Монте-Кристо», спектакль в десяти действиях шел два вечера подряд, 2 и 3 февраля, Жанен в «Дебатах» писал, что Дюма «уничтожил театр», но публике нравилось, жалели, что он идет не целую неделю. Готье: «Ночь и следующий день казались всего-навсего досадно затянувшимся антрактом. На втором вечере зрители уже здоровались, знакомились, вступали в разговоры… Каждый старался устроиться поудобнее, расположиться с комфортом — словом, чувствовал себя жильцом, а не зрителем…» Билетов не хватало, стояли в очередях с вечера, Дюма арендовал городской театр, нанял дублирующую труппу. Революция — да, нужна, да, будет (а куда она денется, если власть не идет на реформы, рано или поздно пар сорвет крышку), но сейчас она не ко времени, пусть все идет как идет…
4 февраля Тьер объявил, что отныне реформаторы, коих он представляет, и радикалы — союзники в борьбе с правительством: он надеется, что «революционное правительство будет в руках умеренных людей», но даже если и неумеренных, он душой с ними. Потрясающий нюх у человека — и все забыли, что он сам это правительство возглавлял и законы дурацкие придумывал… У Дюма свои проблемы: задолжал Маке, тот сердится; 10 февраля подписали новое соглашение, по которому он передавал Маке право совладения на труды, вышедшие до января, и обязывался за 11 лет передать ему 145 тысяч 200 франков с ежемесячной выплатой, а также 66 тысяч в год от доходов Исторического театра; кроме того, он обязуется в год делать с Маке три пьесы. Жена тоже требовала денег, судились, его обязали выплачивать шесть тысяч в год и 120 тысяч компенсации за имущество, он обжаловал решение суда. Совсем не до революции ему было? Но в «Последнем короле» она описана так же детально, как и предыдущая.
На 22 февраля, как обычно пишут, был назначен реформистский банкет и его запретили. Из «Последнего короля», однако, видно, что речь шла вовсе не о «банкете», а о шествии от церкви Мадлен до Елисейских Полей и последующем митинге (с раздачей чая). Митинги и шествия запрещены? А вот из конституции следует, что горожане имеют на них право и даже не обязаны просить у властей разрешения — только уведомить… Но лучше попросить: 1 февраля 100 видных горожан обратились к королю с петицией. Король ответил — начал стягивать к Парижу армию.
9 февраля указом правительства митинг и шествие были запрещены. «Либералы протестовали и говорили, что закон не запрещает банкеты. Министр юстиции был смешон: „Все, что прямо не разрешено законом, запрещено, нет никаких других прав, кроме тех, которые прямо записаны в законах“. Его язвительно комментировали: „В том числе и права дышать“…» 11-го Ламартин объявил, что пойдет даже на несогласованный митинг, призвал власть не препятствовать. Но 12-го палата утвердила указ правительства о запрете (Жирарден в знак протеста отказался от депутатства). 13-го собрался оргкомитет митинга (100 человек) и 14-го опубликовал заявление: правительство «нарушает конституционные права» и «превращает страну в полицейское государство». «Говорили, что из Венсенна подвозят боеприпасы днем и ночью, журналисты спрашивали военного министра, с кем будет война». 16-го оргкомитет решил: плевать, будем проводить несогласованный митинг — во вторник 22 февраля, в полдень, места сбора у Мадлен и на площади Согласия, шествие начнется от Вандомской площади и завершится коротким митингом на площади Звезды; следить за порядком, если нужно, правительство может поручить национальным гвардейцам.
«Всюду говорили, что власть может применить силу… публика была беспокойна, за три-четыре дня сборы в театрах упали…» Оргкомитет 20 февраля просил горожан не выкрикивать лозунгов, не приносить плакатов и флагов, а национальных гвардейцев — быть без оружия. Префект полиции призвал не ходить на митинги — это опасно; министр здравоохранения предупредил, что на митингах можно простудиться или заразиться. 21-го правительство вновь приняло решение о запрете, палата — тоже; за порядком в городе будет следить не Национальная гвардия, а полиция и армия. Вечером оргкомитет разослал в газеты очередное заявление: права горожан попраны, им не оставили выхода, наверняка будут провокации, мы бы уже рады все отменить, да поздно, люди решили идти, отсутствие лидеров их не остановит. «Ночью оргкомитет заседал в доме Барро, передавая из рук в руки бумагу префекта полиции: говорили, что по всему предполагаемому маршруту шествия будут войска и никто никуда не попадет. Тьер предложил уступить, Барро колебался». Левые лидеры, Ледрю-Роллен и Блан, поддержали Тьера, тогда сдался и Барро — «слили протест», даже не начавши. Ламартин, возмущенный, со слезами на глазах, сказал, что пойдет на штыки, и несколько его сторонников — малый оргкомитет — ушли совещаться к нему домой. «Магазины закрылись в тот вечер позже обычного. В полночь было официально объявлено, что оргкомитет отменяет митинг. Всю ночь в город входили войска. Париж казался спокойным; на самом деле Париж ждал».
Сам Дюма 22 февраля, как считается, провел в Сен-Жермене, планы его неясны: с одной стороны, он просил директора Исторического театра отменить спектакль, с другой — писал Маке: «Пришлите мне 200 страниц к пятнице». Однако о событиях в Париже он пишет как очевидец: «22-го в 10 утра начали собираться колонны… жилеты и блузы отделились от сюртуков и слились со студентами, и колонна, став вдвое толще, прошла мост Мадлен и покатилась к площади Согласия. У входа на мост Революции она натолкнулась на отряд полиции. Передняя часть колонны остановилась, но задние напирали; тогда какой-то парень обнажил грудь, предлагая убить его. Штыки опустились, и колонна прошла… тут и там толпа объединялась в группы, кто-то влезал на статуи, на фонарные столбы, на фонтаны, которые еще не работали, и все группировались в районе площади Мадлен…» Лидеры не пришли, чаю, похоже, не дадут, но не расходиться же, мы столько лет валялись в спячке… «Внезапно в толпе что-то заклубилось, кто-то побежал, засверкали сабли полицейских, одна старуха была убита, один мужчина ранен, и вся толпа развернулась и бросилась в бегство…» Начинались баррикады, но без оружия, полиция мгновенно выдавливала оттуда людей, они убегали переулками, возвращались; казаки-разбойники длились до двух дня, а в это время палата дебатировала, Барро пришел туда и «положил на стол спикера документ с обвинением правительства в нарушении конституции, но спикер его даже не раскрыл». В городе все шло вяло, к вечеру войска рассеяли остатки толпы, полиция арестовала 200 человек; шел дождь со снегом. Но ночью на окраинах тихо возводились баррикады и на них появлялись другие люди — с оружием.
В «Истории моих животных» Дюма писал, что утром 23 февраля как командир Национальной гвардии Сен-Жермена объявил сбор и призвал идти в Париж, «чтобы оказать вооруженную поддержку народу», но все отказались; он поехал один и, как в 1830-м, бегал по улицам. Баррикад немного, а войск и полиции полон город; «но когда речь идет о войне с собственным населением, военные нередко оказываются мягче гражданских». Маршал Себастиани, командующий войсками, «испугался ответственности; он колебался и потерял время, не имея опыта баррикадной войны, которая не включена в учебники по тактике. Командующий Национальной гвардией генерал Жакмино колебался тоже, потому что многие его подчиненные говорили, что правительство и в самом деле плохое и реформы бы не помешали». Люди бродили кучками, медленно стекаясь к центру. «Около 11-ти прозвучал первый призыв к оружию, и мы поняли, что дело серьезно». Ближе к окраинам — стычки горожан с Национальной гвардией и полицией, Этьен Араго на баррикаде, но доктор Биксио, революционер 1830-го, вел отряд гвардии против горожан…
