В Неаполе пробыли до того, как 8 июня начались боевые действия, потом уехали во Флоренцию. 17 июня была объявлена война. Не помнящий зла Гарибальди предложил Виктору Эммануилу свои услуги; его назначили командовать двадцатью батальонами волонтеров и послали в Южный Тироль. Дюма свозил дочь в Венецию и Болонью, потом она уехала домой, а он 25 июня прибыл в Феррару, где был штаб итальянского командования. Накануне состоялась битва при Кустоцце, итальянцы были разбиты, но 29 июня при Лангензальце пруссаки уничтожили армию союзника Австрии королевства Ганновер, а 3 июля разбили австрийцев при Садове и те отозвали силы с итальянского фронта. 14 июля в Ферраре состоялся военный совет, Виктор Эммануил, испугавшийся своего страшного союзника, заговорил о мире. 16 июля пруссаки взяли вольный город Франкфурт, Гарибальди в 20-х числах был близок к тому, чтобы выбить австрийцев с территории Италии. Но 24 июля Виктор Эммануил подписал перемирие; Гарибальди вновь «кинули». Унижен был и Луи Наполеон: он содействовал союзу Италии с Пруссией, хотел получить территориальное вознаграждение, но Бисмарк отверг его притязания и того гляди нападет. А воевать Луи Наполеон не мог: армия развалилась; отозвал войска из Мексики и Рима, но этого мало. Сам он, 58-летний, всегда энергичный, спортсмен, прихварывал, казался стариком. И этого человека одни из нас столько лет обожали, другие боялись до обморока? В Париже, как всегда в периоды смут, возникла «третья партия» — очень умеренные реформаторы, пытающиеся не допустить революции и спасти власть. Дюма о таких писал не раз: беда королей в том, что они никогда советам таких людей не следуют. «Третья партия», возглавляемая депутатом Эмилем Оливье, говорила, что надо соединить «порядок» со «свободой», — Луи Наполеон ее привечал; осмелев, она предложила дать палате право интерпелляции — депутатских запросов, на которые министры обязаны отвечать, но император это безобразие пресек, издав 14 июля указ, вообще запрещающий нижней палате обсуждать государственное устройство. Началась Фронда: злословили, пересказывали запрещенные памфлеты Гюго, Гамбетта стал кумиром молодежи. Когда интерес к политике становится хорошим тоном, это еще ничего; когда его отсутствие становится дурным тоном — что-то будет…
Во многих биографиях Дюма говорится, что он в июле 1866 года посещал Франкфурт и поля сражений, Садову и Лангензальце; эта информация взята из «Последних лет Дюма» Ферри, но ничем больше не подтверждена; известно, что он совершил такую поездку девятью месяцами позднее, так что Ферри, видимо, перепутал, и 9 августа Дюма вернулся в Париж из Италии. 23 августа заключен мир: Италия получила Венецию, Пруссия — Гольштейн, Франция — ужасного соседа. «Тот, кто не бывал в Пруссии, никогда не представит себе той ненависти, которую питают к нам ее жители. Она сродни навязчивой идее и мутит здесь даже самые ясные умы. В Берлине полюбят лишь того министра, который даст понять, что в один прекрасный день будет объявлена война Франции… Эта глубокая, застарелая, неистребимая ненависть к Франции неотъемлема от самой здешней почвы, она витает в воздухе. Откуда она происходит? Возможно, с тех времен, когда галльский легион в авангарде римских войск вошел в Германию… или попробуем обратиться ко временам Росбахского сражения
[32], но такого рода исторические отступления доказывают, что у пруссаков очень плохой характер, ибо именно тогда они нас разбили. Их ненависть, видимо, легче объяснить, справившись о более близких событиях: военной слабости учеников Фридриха Великого, которую они проявили в сравнении с нами после пресловутого манифеста, когда герцог Брауншвейгский пригрозил Франции не оставить камня на камне от Парижа. И в самом деле, в 1792 году хватило лишь одной битвы при Вальми, чтобы выставить пруссаков из Франции».
Дюма в книгах о революции «проскакивал» тогдашнюю войну с пруссаками, теперь решил писать о ней, собрался за материалами в Вилле-Котре, но отложил отъезд из-за гастролей Айры Олдриджа, знаменитого американского актера-негра, несколько раз с ним обедал и писал о нем в «Газетке». В начале сентября уехал в Вилле-Котре, потом в Суассон, и там изменил планы. Он виделся с родственниками Марии Лафарг (она была помилована в 1852 году, вскоре умерла, посмертно вышли ее книги «Воспоминания» и «Часы заточения»), они отдали ему ее письма. Дюма предложил роман о ней «Газетке», та отказалась, он решил печатать у себя в «Новостях», сделал рекламу: приехал журналист, взял интервью у «нашего прославленного» и написал, что читатели «умоляли» о романе. Дюма собрал все, что писал о Лафарг в мемуарах и периодике, обильно цитировал ее книги — получилась не биография, а нечто такое, что одобрили бы Гонкуры, не будь они предвзяты: натуралистически-психологический роман в духе их собственной «Жермини Ласерте». Дюма, возможно, сам не заметил, что пишет новым языком — языком анализа, лишь изредка окрашенным сантиментами. «Несчастье Марии Каппель состояло в том, что ее никогда не понимали и не одобряли близкие, жившие рядом с ней. Гордыня ее была слишком велика, вполне возможно, куда больше всех ее заслуг и достоинств». Ее отдали в школу: «…повели в бельевую, где раздели, как раздевают осужденных в тюрьме или послушниц перед постригом… Увидев себя в зеркале в новом одеянии, девочка разразилась рыданиями и стала звать мать.
— Мама! — кричала она. — Мама! Мама!
Мужество ее ослабело, гордость поколебалась.
Мадам Каппель открыла дверь, маленькая Мария готова была броситься в ее объятия, но баронесса приложила все усилия, чтобы сохранить суровость и помешать бурному изъявлению чувств. Она поцеловала дочь, украдкой уронила слезинку, которую девочка все же должна была увидеть, попрощалась и ушла. Мария бросилась с рыданием на кровать, которую ей отвели, кусала простыню, чтобы заглушить крики, и считала себя самым одиноким и несчастным ребенком на свете. В эту минуту в отношениях матери и дочери возникла глубокая трещина. Ох уж эти трещины, они так легко становятся рвами, а потом и бездонными пропастями». Дальше — смерть отца: «Если бы отец остался в живых, кто знает, что вышло бы из этой сложной двойственной натуры? Может быть, поэт? …Найдись для Марии Каппель учитель, из нее выработался бы недюжинный писатель, экспрессивный, выразительный».
Марией занимался дед, она читала мужские книги, в 1830 году, в 14 лет, рассуждала о революции как взрослая. Умерли дед и мать — стала приживалкой в богатом семействе и была обвинена в краже. Дюма объяснял это клептоманией, болезнью, а не «пороком», болезнь — депрессией, депрессию — невозможностью реализоваться: «Ей нужен был простор и возможность свободно дышать. А ей предлагали тесное пространство дома, из нее хотели сделать хозяйку, которая вяжет чулки детишкам и шьет рубашки мужу… Она открыто бунтует против социальных условностей, но если мужчина может порой преодолеть их богатством или гениальностью, то женщина неизбежно потерпит в этой борьбе поражение». Она не была сильной. Дюма советовал идти в актрисы — отказалась, намекала, что не прочь выйти за него или за кого-нибудь, кто даст ей жизнь, которой она хотела. «Спустя неделю я узнал, что она вышла замуж за хозяина железоплавильного завода… женщина, привыкшая к утонченному обхождению, к искусству изысканной беседы, осталась наедине с мужчиной, который приобрел ее в собственность»: шлепки при людях, изнасилование. «Только развод, вновь вернув свободу двум столь не похожим друг на друга людям, как Мария Каппель и Шарль Лафарг, мог сделать их счастливыми. Но развод во Франции отменен».
