И вот та же толпа, но добравшаяся до оружия:
«У точильного круга была двойная рукоятка с ручками в обе стороны, и двое всклокоченных мужчин, с силой налегая на них, крутили его с каким-то остервенением. Когда бешеное вращение колеса заставляло их откидываться назад, их длинные космы падали на плечи, а страшные перекошенные физиономии с нелепо торчащими наклеенными усами и бровями напоминали свирепых дикарей, разукрашенных для воинственной пляски. Потные, с ног до головы забрызганные кровью, с воспаленными глазами, горевшими какой-то звериной яростью, они с диким ревом налегали на рукоятку и крутили, крутили, как одержимые. Слипшиеся волосы то падали им на глаза, то космами свисали на плечи, а женщины в это время подносили им ко рту кружки с вином; вино расплескивалось, пот лил с них ручьями, и в снопах искр, летевших от круга, окровавленные лица и руки выступали словно в адском пламени. Среди всех этих людей не было ни одного человека, не забрызганного кровью. В тесной толпе, обступившей точильный круг, иногда поднималось какое-то движение, и в свете факелов мелькали протискивающиеся вперед фигуры, обнаженные по пояс, руки по локоть в крови, фигуры в окровавленных лохмотьях, всклокоченные головы, обмотанные красным тряпьем, намокшими в крови обрывками шелка… Вырвав отточенное оружие из снопа искр, они опрометью кидались на улицу, и тот, кто заглянул бы им в глаза, увидел бы в них то же багровое пламя, которое можно было погасить только пулей…»
В любом хорошем историческом романе История прокатывается тяжким колесом по «маленьким людям» — «Повесть о двух городах» не исключение. В начале ее мы видим многолетнего узника Бастилии, уже освобожденного, но еще не пришедшего в себя (ему все мнится, будто он сапожник, как было в заточении); это, пожалуй, самый трогательный из диккенсовских несчастных стариков.
«— Видите, к вам посетитель пришел, — сказал мосье Дефарж.
— Что вы сказали?
— Посетитель к вам.
Сапожник опять поднял глаза, не оставляя работы.
— Послушайте-ка! — сказал Дефарж. — Мосье знает толк в хорошей сапожной работе. Покажите-ка ему башмак, который вы сейчас делаете. Возьмите, мосье.
Мистер Лорри взял башмак.
— Мосье спрашивает, что это за башмак и как зовут мастера, который его делал.
На этот раз молчание длилось дольше обычного, прежде чем он собрался ответить.
— Я забыл, о чем вы спросили. Что вы сказали?
— Я говорю, не можете ли вы рассказать мосье, что это за башмак.
— Это дамский башмак, на прогулку ходить, для молодой особы. Такие сейчас в моде. Я моды не видал. У меня в руках образец был. — Он поглядел на свой башмак, и даже что-то похожее на гордость мелькнуло на его лице.
— А как мастера зовут? — спросил Дефарж.
Теперь, когда руки его остались без дела, он непрерывно поглаживал то пальцы левой руки правой рукой, то пальцы правой руки — левой, затем проводил рукой по бороде, и так без конца, не останавливаясь, повторяя одно за другим все те же движения. Завладеть его вниманием, извлечь из этой забывчивости, в которую он впадал всякий раз после того, как из него с трудом удавалось вытянуть несколько слов, стоило немалых усилий, — все равно как привести в чувство лежащего в обмороке больного или пытаться продлить последние минуты умирающего, дабы вырвать у него какое-то признание.
— Вы мое имя спрашиваете?
— Ну да, разумеется ваше!
— Сто пятый, Северная башня».
Другой герой, француз-эмигрант, уже после революции едет по делам во Францию, и его арестовывают как врага народа, хотя угнетали людей его злобные родственники, а сам он давно отказался от собственности; ему грозит гильотина, но на нее вместо него всходит другой человек, произнося перед гибелью: «Я вижу… множество новых угнетателей, пришедших на смену старым, и всех их настигнет карающий меч, прежде чем его отложат в сторону. Я вижу цветущий город и прекрасный народ, поднявшийся из бездны; вижу, как он, в стойкой борьбе добиваясь настоящей свободы, через долгие, долгие годы терпеливых усилий и бесчисленных поражений и побед искупит и загладит зло моего жестокого времени и предшествующих ему времен, которые выносили в себе это зло».
Мы ничего не говорим о том, кто был этот загадочный спаситель (а это безумно интересный персонаж), и кем — герой, спасшийся от гильотины, приходился старику, и кто кого любил и на ком женился или не женился, вообще не упоминаем о многочисленных сюжетных линиях романа — а там есть, к примеру, совершенно потрясающее развитие истории старика-узника, есть злодеи, есть весьма нестандартная злодейка (причем они все люди, а не чудища — чудищ Диккенс больше не пишет), хитроумные интриги и довольно необычный для Диккенса любовный треугольник, — все это вам предстоит прочесть, ибо «Повесть о двух городах», остросюжетная, пропорционально выстроенная и компактная, безусловно должна входить в первую пятерку диккенсовского чтения для современного человека.
Это был последний роман Диккенса, иллюстрированный Хэблотом Брауном, — художник принял сторону Кэтрин и стал врагом. Критики (свои, английские; французы бы презрительно фыркнули) приняли книгу благосклонно, читатели были в восторге, тираж «Круглого года» устойчиво рос, Коллинз отдал туда свой бестселлер «Женщина в белом»; Диккенс предложил сотрудничество Джордж Элиот, одним из первых разгадав за этим псевдонимом женщину.
Летом он писал (вместе с Коллинзом) очередную рождественскую повесть и горячо интересовался итальянскими делами. Всякий раз вслед за Францией в Италии случались революции, обычно под лозунгом объединения итальянцев, теперь был благоприятный момент: Луи Наполеон обещал королю одного из итальянских государств, Пьемонта, Виктору Эммануилу II и премьер-министру Камилло Кавуру, что если они выгонят из своей страны австрийцев, то смогут создать конфедерацию во главе с Пьемонтом, а французам подарят часть территории. Началась война, в ходе которой Кавур провозгласил объединение всей Италии под властью Виктора Эммануила; его главной военной силой был Гарибальди. Друзья Диккенса и англичане вообще относились к затеям «итальяшек» весьма прохладно, осуждали за кровопролитие. Диккенс — журналисту Генри Фозергилу: «Разве недостатки и политическое ничтожество этих несчастнейших людей не естественны для народа, который так долго порабощен и стонет под игом духовенства?.. Подобно Вам, я содрогаюсь от ужасов, которые проистекают из этих бесполезных восстаний; у меня, как и у Вас, кипит кровь при мысли, что вожаки остаются невредимыми, в то время как исполнители их воли гибнут сотнями, но что поделаешь? Бедствия этих людей настолько велики, что время от времени они непременно должны восставать. Победа над тиранией дается ценою многих поражений». Однако же Тайпинское восстание в Китае (против династии Цин), в подавлении которого участвовала Англия, симпатий у него не вызвало: любил он только европейцев и им одним желал свободы.
На осень была запланирована новая серия публичных чтений; до этого надо было как-то устроить семью Тернан. Диккенс хотел поселить их в своем доме на Тэвисток-сквер — Форстер отчаянно воспротивился. На этот раз Диккенс послушал друга и снял для них большой дом на северо-западе Лондона: Хоутон-плейс, 2 (год спустя, когда Эллен стала совершеннолетней, дом был передан в ее собственность, но она в нем не жила, а сдавала — неплохой источник постоянного дохода). Фанни взяли на работу в Восточный Оперный театр, Мария играла в театре Лицей, Эллен — в театре Хеймаркет; в августе 1859 года она появилась на сцене в последний раз (пьеса как нарочно называлась «С глаз долой — из сердца вон»). Остается неясным: уволили ее, или она сама не хотела больше играть, или этого не хотел ее покровитель. Напомнила о себе Мария Биднелл — просила помочь деньгами и получила холодный отказ (но не обиделась и продолжала поддерживать отношения с Джорджиной).
