Сейчас начну перечислять, кого видели из деятелей литературы и искусства. Во Франции: mr. Gladiline (симпатичнейший, немного странноватый парижанин), г-н Максимов (это, конечно, отдельная поэма), тoв. Некрасов (постарел, но очарователен, как всегда), дальше идут люди попроще: соn Dе Веrtia, Сlаude Gallimard… В Нью-Йорке русская братия ведет себя несколько даже разнузданно, порой как бы и не замечая туземцев. Уже издается пять или шесть газет, возникают какие-то мелкие издательства, денег никто друг другу не платит, и чем живы, совершенно непонятно. Настроение, впрочем, у всех неплохое. Встретила нас в JFK (аэропорт) в полном составе во главе с Сережей Довлатовым редакция “Нового американца”, самой, пожалуй, забавной газеты. Потом было открытие русского музея живописи на другом берегу Гудзона в Jersey-City, куда и меня тут же Глезер записал попечителем. Там происходило что-то фантастическое, то и дело появлялись знакомые люди, москвичи и питерцы, которых я полагал в Москве или Питере и даже, кажется, видел недавно среди переделкинских орав или на М. Грузинской. Итак, в Нью-Йорке: Бродский (помирились), Шемякин (как всегда, весь в черном, буревестник контрреволюции), Раt Вlаkе (привет Андрею передайте), Лева Нисневич, Бахчанян (салют Славкину), Мила Лось… В Вашингтоне сплошные москвичи – Воb Каisеr, Реtеr Оsnos, Теrrу Саthеrmаn еtс… Предложили мне fellowship (по-моему, не переводится) в Кеннан-институте по будущий год. Пока мы осели на два-три месяца в Ann Arbor’e, разбираемся с разными делами в “Ardis’e”. Надеемся скоро порадовать читателей книжными новинками. Передайте, пожалуйста, Попову, что здесь, клянусь – не вру, продаются огромные бутылки “Vоdkа Ророv”. При первой же возможности попробуем переслать. Сундучки свои распечатал только вчера. Издатели предлагают отобрать для Женькиной книги лучшее из обеих папок, так как они ограничены в объеме книги. <…> Карл очень хочет выпустить книгу Беллы или о Белле, прозу, стихи, фото, что-нибудь графическое Бориса. Короче говоря, можно сделать красивую книгу. Даете ли добро, и какие по этому поводу идеи? Между прочим, если у вас действительно дела пойдут круто и захочется посмотреть кино над океаном, дайте знать заранее, чтобы можно было начать здесь всякие хлопоты по поводу всяких там fellowship’ов. <…> Весной в Лос-Анджелесе будет университетская конференция на тему “Русская литература в изгнании”. Мы к тому времени там уже будем как writer-in-residence на весенний семестр, так что всех ваших blue-birds, blue joy, Dean Worth увидим. Напишите нам пока по адресу (до декабря): 200, State Street, 204, Ann Arbor, Mich 48104, USA или на “Ardis”. Наш телефон (на всякий случай) 313.994.4957. Майка посылает вам почти все свои поцелуи. Настроение у нее сейчас немного выровнялось, однако были моменты нелегкие. Конечно, мы тоскуем, но не по березкам, а только лишь по близким, по друзьям, потому что вы красивше березок. Если бы всех хороших из Москвы… или наоборот… Пока что не оставляет ощущение, что мы обязательно вернемся. <…>
Целуем, ждем писем. Take рigeons mail.
Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
4 января 1981 г.
Родные, любимые, даже не знаю, с чего начать.
Начну с благодарности за посылку, я в ней прочла вашу любовь и заботу… Спасибо вам.
Вообще же признаюсь, что я совершенно уничтожена истекшим годом и не надеялась дожить до этого, с которым поздравляю вас. Пусть этот первый ваш год там, где нет нас, будет для вас добрым и упоительным. Хоть душа всегда о вас печется, за Ваську я как-то спокойна: верю в его силы, в расцвет таланта – или как это сказать, не знаю. А ты, Маята, не печалься, ведь все дело в этом расцвете, раз уж я выбрала это условное слово. Короче говоря: пусть Бог хранит вас и станемте молиться друг за друга. То, что было до, – вы сами знаете. Остальное вы тоже знаете: ваш отъезд. Смерть Володи (не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной иссякающей жизни.
Вскоре хоронили Тышлера.
Потом все силы уходили на Володю Войновича, на непрестанную тревогу о нем, на две тревоги: хочу, чтобы уехал, и не умею без него обходиться. Проводы и отъезд Копелева; здесь у меня было какое-то утешение: ну, стихия немецкой речи и прочее.
29-го утром умерла Надежда Яковлевна – я бросилась туда
[20]. <…>
Новый год мы встречать не стали (Боря еще был вовсе болен каким-то вирусом, с которым он не мог вылететь из Душанбе, а уж вылетев, приземлился в Риге, откуда не мог вылететь, а уж добравшись до мастерской, увидел на дверях записку о смерти Н. Я., что я там, но и ключ был – там. Так что он стоял на освежающем ветерке, температура у него была 39,9 °).
<…> Я все время плакала, но условно мы чокнулись за Новый год, я думала о вас и о Володе, с которым перед этим говорила по телефону.
Лишь в три часа 1 января Надежду Яковлевну перевезли из морга в церковь (маленькая такая, возле Речного вокзала) и там оставили на ночь. В одиннадцать часов 2 января – отпевание. Собралось несметное множество народу, для этой церкви чрезмерное и удивительное, в каком-то смысле – радостное, утешительное. Затем, в два часа, – Старое Кунцевское кладбище, где людей стало еще больше. Место на кладбище устраивали интригами через Литфонд, и хоронильщик этот, давно уж мне известный своей резвостью и глупостью, повелел, едва вошли на кладбище: вот здесь ставим на каталку, здесь забиваем и катим. Народ возроптал, мужчины подняли открытый гроб, очень сплотившись: скользко; шел редкий мрачный снег. За гробом шли юные и молодые люди и пели положенное церковное – к ужасу хоронильщика, он бегал вокруг, озирался и бормотал: к чему это? зачем это? И вдруг возопил: “Стойте! Где каталка? Кто последний видел каталку?” Скорбная, прекрасная процессия продолжала свое пение и движение. Судьба каталки – темна. Украл кто-нибудь?
Повернули к могиле. Процессии пришлось двоиться, троиться, делиться на множество течений, люди наполняли эту часть кладбища, но не могли подступиться к отверстой могиле. Пение продолжалось и лишь поющие точно знали, сколько оно будет длиться. Могильщики явно этим тяготились. Наконец, гроб опустили в могилу, посыпалась земля. И вдруг вихрь налетел и сотряс вершины деревьев – так грозно и громко, что все люди подняли к небу лица и потом многозначительно переглянулись. <…>
Н. Я. не была одинока: ведь я – налетала и улетала. Знаю, что Н. Я. любила эти налеты, очень дорожила ими, любила Борю (из-за болезни он мог только сидеть в машине у церкви и выйти, завидев выносимый гроб). Я – налетала: с обожанием, с умом, с цветами, с пустяками. А кто-то – был всегда. По очереди. Денно и нощно. То есть я знаю, кто и каковы – их много. Васенька, ладно, а то сейчас придет Пик, а я не успела тебе сказать почти ничего. Про Надежду Яковлевну я напишу и пришлю тебе.
Но и те люди – по уговору меж нами – напишут. Они – не писатели, не склонны писать. Но они слышали ее последние слова, а до этого – слова, оговорки, замечания и признания. <…>
