Около недели спустя после того происшествия Евангелия бросила взгляд на книгу и обратила внимание, что немец читает на французском. Французский язык был одним из ее любимых предметов в школе. В баре было почти пусто, и, несмотря на строгое требование держаться подальше от клиентов, она не смогла воспротивиться желанию заговорить с офицером. Тем более что его книга предоставляла ей хорошую возможность для этого.
— Merci, — сказала она. — Vous avez sauvé mon père. (Спасибо, вы спасли моего отца.)
Офицер заверил ее, что всего лишь исполнял свой долг. Они обменялись парой фраз, оба были рады поговорить на языке, который им нравился. Немец сказал, что его зовут Франц Дитер, и Евангелия тоже назвала свое имя.
Он совершенно преобразился в ее глазах, когда она услышала музыку французской речи. Для нее это был язык поэтов и писателей. Гортанные звуки немецкого резали ей слух.
На протяжении нескольких месяцев Евангелия иногда заговаривала с Францем Дитером на языке, чужом для них обоих и непонятном для всех остальных в баре.
— S’il vous plaît, n’imaginez pas que tous les Allemands veulent la même chose, pensent la même chose…
[40]— как-то раз сказал он.
То была вежливая просьба, мольба о понимании. Франц хотел, чтобы она знала: не все немцы одинаковы, не у всех одни и те же желания и убеждения. Говорить откровеннее он не мог — это грозило ему военно-полевым судом. Он просто просил ее видеть в нем человека.
Позднее, по мере продолжения их знакомства, она узнала, что Франц стал солдатом не по собственному желанию; ему не хотелось оставлять работу (он преподавал французский в университете), покидать свой дом в Дрездене. Но это от него не зависело.
В течение следующего года Евангелия каждый день виделась с ним. Он заранее предупреждал ее, когда будет занят на службе. Он знал — они оба знали, — что взаимное чувство между ними крепнет. Невзирая на внешнюю формальность разговоров, слова значили многое, и только они двое понимали важность того дня, когда Франц спросил, можно ли ему обращаться к ней на tu
[41]вместо холодного vous
[42].
Французский Евангелии быстро улучшался, да и отец не возражал против ее общения с офицером, поскольку его присутствие давало заведению определенную защиту.
Минуло три года оккупации, и поползли слухи, что немцы терпят поражение и скоро покинут Грецию. Это известие вызвало радость у местных жителей, но многие не готовы были поверить в него, пока не увидят спины уходящих солдат. И вот однажды вечером Евангелия узнала, что все это не пустые разговоры.
В баре никого не было. Явно происходили какие-то перемены. Она стояла в одиночестве за стойкой, протирала стаканы. Они с отцом жили в квартире на втором этаже, и он еще не спустился к вечернему наплыву посетителей. Евангелия аккуратно расставила стаканы и, повернувшись спиной к двери, выровняла бутылки на полке. Колокольчик на двери звякнул — кто-то вошел.
Евангелия обернулась и увидела Франца с небольшой стопкой книг в руках. Он протянул их девушке:
— Это тебе. Ты ведь знаешь, что мы уходим.
Евангелия вышла из-за стойки. Взяла потрепанные томики, взглянула, глотая слезы, на корешки.
Бальзак, Флобер, Расин, Poèmes d’amour
[43].
Все то, что читал Франц, сидя здесь, месяц за месяцем. Она посмотрела на книги, потом перевела взгляд на него, не в силах скрыть волнение.
— Я не могу взять их с собой, — проронил он.
Евангелия неожиданно для себя самой положила книги на стол, а потом крепко обняла Франца, и холод металлических пуговиц мундира обжег ее кожу сквозь тонкое платье.
Франц инстинктивно попытался отпрянуть, понимая, что может случиться, если войдет отец Евангелии или какой-нибудь солдат, но этот ее невинный порыв и цветочный аромат волос опьянили его. За все эти годы они ни разу не касались друг друга, и он давно забыл, что такое человеческая близость, сладость женских объятий. Она подняла к нему лицо, он нагнулся и поцеловал ее.
Евангелия впервые дала волю своим чувствам. Она понимала, что больше никогда не увидит Франца, и огромная волна печали и горя нахлынула на нее и затопила с головой.
Оба они, помимо счастья обретенной любви, испытывали тревогу.
— Tu allez revenir? — спросила она, почти не скрывая отчаяния. — Ты вернешься?
Франц не ответил.
Они стояли посреди зала, не сводя друг с друга глаз, наконец Евангелия взяла его за руку и повела за собой. Ее охватило непреодолимое желание поцеловать любимого в последний раз.
Нерешительность их первого объятия была забыта, вытесненная страстью прощального поцелуя. Евангелия знала, что этот светловолосый немецкий офицер никогда не был ее врагом, и теперь, когда Германия терпела крах, не было ничего более естественного, чем отдать ему всю свою любовь без остатка.
В темноте небольшой кладовки Франц расстелил на полу свой мундир, и Евангелия легла на него… Они занимались любовью, пока шаги отца не спугнули их.
Франц не произнес ни слова, но до самой последней минуты сжимал ее руки, а потом тихо вышел через другую дверь. Этот миг в их жизни прошел так же стремительно, как и все прочие.
Евангелия поправила одежду, привела в порядок волосы и вернулась в бар. Книги по-прежнему лежали на столе.
— Это чьи? — сердито спросил отец.
— Мои, — ответила она, быстро схватила их и прижала к груди.
В течение следующих месяцев семья Евангелии, как и все другие семьи в Греции, пыталась вернуться к нормальной жизни. Ликование оттого, что немцы ушли, было великое, но, когда греки увидели, какое опустошение оставили после себя оккупанты, радость поубавилась. Нужно было выживать, восстанавливать страну. Братья Евангелии вступили в новую борьбу — между левыми и правыми, и прошло еще несколько лет, прежде чем они вернулись в Салоники.
Греция погрузилась в хаос. Сотни тысяч людей погибли во время оккупации, многие — от голода. Народ недоедал и в послевоенное время. Может быть, именно по этой причине соседи заметили беременность Евангелии. Родители приняли случившееся как данность (выбора у них не было), а выдумать историю о женихе, который не вернулся с фронта, труда не составило. К тому же безотцовщина в мрачные годы утрат — дело обычное.
