А мальчишки в своих колоннах, казалось, веселились, на лицах мелькали ухмылки, и, шагая в хаотическом строю, который являл собой пародию на марш, школьники щеголяли своими асимметричными стрижками, закрепленными при помощи геля и бритвы парикмахера. А перед каждой группой человек из пятидесяти шел мальчик, который гордо нес большой флаг.
Ждать под дождем становилось утомительно, и Евангелия надеялась на скорое появление внучки. Стоять так долго в девяносто лет ох как нелегко. Она заметила, что продавец, решив устроить себе отдых, приготовился смотреть парад — выбрал пост наблюдения и опустил вниз свои флажки.
И в этот момент она увидела внучку среди моря других юных лиц.
— Евангелия! Евангелия! — закричала старуха, пытаясь привлечь ее внимание. — Поздравляю, агапе му! Браво!
Темноволосая, болезненно-бледная семнадцатилетняя девушка глядела прямо перед собой, сосредоточившись на том, чтобы ровно держать флаг, тяжелым древком упирающийся ей в бедро. Она не повернула головы.
Стоявшие рядом с Евангелией соседи присоединились к ее аплодисментам. Они знали девушку с рождения.
— Браво, маленькая Евангелия! Браво!
Старуха светилась от гордости.
Потом шла колонна другой школы с мальчиками в авангарде. Впереди шагал необыкновенно красивый черноволосый юноша с высокими скулами. Он был выше парней, шедших следом, и уверенно нес флаг.
Соседка Евангелии опустила свой маленький флажок и пробормотала:
— Неправильно это. Совсем неправильно. Не должен он нести наш флаг.
Кто-то рядом подхватил ее мысль.
— Албанец… — недовольно произнес этот человек вполголоса.
Другой зритель услышал его и возмутился:
— Иностранец несет наш флаг?
— Это никуда не годится. Нельзя так, — поддержала его жена. — Столь высокой чести может удостоиться только чистокровный грек!
Евангелия посмотрела на продавца, сжимавшего флажков пятьдесят в своих кулаках. Глаза его блестели.
Разговор все вертелся вокруг черноволосого юноши.
— Он лучший в классе, Димитрий, — сказала другая женщина. — Поэтому он и несет флаг. Ты можешь с этим не соглашаться, но таковы правила.
Послышался недовольный ропот, и в толпе воцарилось молчание. Никто не приветствовал группу радостными криками.
Юноша поравнялся с Евангелией и взглянул в ее сторону. На его лице сияла ослепительная улыбка. Потом он повернул голову вперед и принялся размахивать флагом, и материя с чередующимися белыми и голубыми полосами расправилась, обрела свободу и заполоскалась над его головой.
Евангелия посмотрела на человека, молча стоящего рядом с ней. Глаза продавца флажков были полны слез, и она поняла, почему юноша глядел в их сторону.
— Поздравляю, — тихо сказала она, повернувшись к продавцу. — Вы должны им гордиться.
Он с признательностью кивнул, не в силах говорить. Его глаза провожали колонну, во главе которой шел его сын, но отец теперь видел только вершину древка в его руках.
Когда Евангелия огляделась в следующий раз, мужчина уже брел прочь и скоро растворился в толпе. Почти сразу же после школьников маршем прошли воинские части, в том числе молодые новобранцы. Их ботинки тяжело и звонко ударяли по асфальту. Военная песня звучала громко и яростно, отчего возникало впечатление, будто солдаты идут в бой.
Буду биться за тебя,
Жизнь отдам за тебя,
Кровь пролью за тебя,
Сердцем встану за тебя,
Чтоб сказать: «Люблю тебя».
Эл-ла-да му, Эл-ла-да му!!!
Буду биться за тебя,
Жизнь отдам за тебя.
Они, казалось, были готовы умереть за свою родину.
В толпе вокруг Евангелии заговорили на другие темы, но она думала о том, что недавний спор мог услышать албанец (и молилась, чтобы его греческий оказался недостаточно хорош и он не понял сказанного). С появлением солдат ее стыд усилился — и не только потому, что она должна была бы поддержать женщину, которая возразила соседям.
Если албанский мальчик не имел права нести флаг, то и ее внучка не имела. Евангелия одна во всем мире знала правду, столь же неоспоримую, как тот факт, что греческий флаг белого и голубого цветов.
Отец парня, прошедшего в колонне школьников несколько минут назад, должно быть, плохо знал греческий. Как и отец ее ребенка. Ее внучку никак нельзя было назвать чистокровной гречанкой.
Все это случилось много лет назад и до сих пор оставалось тайной.
Евангелии было восемнадцать, когда в город вошли немецкие солдаты. В то время ее отец держал бар «Je reviens» близ порта. Место было удобное и многолюдное, и немцы запретили закрывать заведение. Оно быстро стал популярным среди оккупантов.
Мать Евангелии отказалась там работать, а ее братьям удалось выбраться из города и присоединиться к Сопротивлению. Помогать отцу осталась только Евангелия — она мыла стаканы, убирала столики. Разговаривать с солдатами ей запрещалось.
Многие немцы в часы, свободные от службы, напивались и вели себя разнузданно. Евангелия ненавидела их всех, кроме одного. Он всегда сидел в стороне и вроде бы присматривал за своими земляками. Если завязывалась драка, он одергивал нарушителей порядка, а то и вышвыривал их на улицу. Званием этот немец был выше других и никогда не пил с подчиненными. Вместо этого он брал книгу и погружался в чтение.
Как-то раз, когда Евангелия несла поднос со стаканами, один из молодых капралов протянул руку и пощупал ее ягодицы. Отец Евангелии увидел это, вышел из-за стойки бара и направился к столику с хохочущими солдатами. Кто-то из них поднялся ему навстречу и выхватил пистолет. На несколько секунд Евангелия остолбенела от ужаса — ей подумалось, что она и отец уже покойники. Эти наци за жизнь двоих греков не дали бы и ломаного гроша. Вдруг она увидела, что офицер, который всегда тихо сидел в углу, вскочил и прокричал что-то по-немецки, после чего младший по званию немедленно спрятал оружие. Компания скандалистов больше никогда не появлялась в баре. После того случая Евангелия, завидев офицера, неприметно пробирающегося с книгой на свое обычное место, с облегчением вздыхала, чувствуя себя под защитой, а ее отец ни разу не взял с немца ни драхмы за кофе или стаканчик раки, которые тот изредка заказывал.
