– Ого! – удивился Евграф. – Давай помогу.
Шлем водрузили девочке на голову.
– Плечи режет, – гулко пробубнила Тася, глянув сквозь круглое переднее окошко. Покрутила головой вправо-влево. – Надо же, круговой обзор. Прикольно! А сколько весь костюм весит?
– Сто десять – сто двадцать килограммов. Вот будем спускаться, увидите, как его надевают.
– Ничего подобного! Капитан говорил, что сегодня у вас задачи попроще!
– Все-то тебе, Таисья Батьковна, известно. Ну, тогда считайте. Видите, рядом с корзиной два свинцовых груза? Один спинной, другой нагрудный. Каждый – по шестнадцать кило. Поехали дальше… Это, – водолаз коснулся ногой огромных сапог, – не туфельки для Золушки, а водолазные галоши. К их подошве, которая, кстати, дубовая, крепится свинцовая пластина. В кубрике хранится трехслойная водолазная рубаха из прорезиненной ткани. В общей сложности сто десять килограммов и набегает!
– Как же вы ходите? Я вообще думал, что вы в аквалангах плаваете, – изумился Евграф.
– Так мы – ребята не хилые! – Саня довольно похлопал себя по груди. – И не просто плаваем – работаем. По два-четыре часа под водой. Некогда нам каждые полчаса баллоны менять… А рубаху, кстати, одевают сразу трое или даже четверо. Водолаз в нее становится, остальные берутся за горловину и рывками, на счет раз-два-три, натягивают. Потом галоши ремнями вокруг щиколоток приматывают, грузы вешают и шлем с манишкой крепят.
– А шланги для воздуха? – напомнил Евграф.
– И шланги. И сигнальный конец.
– Сигнальный – это как?
– Когда водолаз работает, с ним нужно общаться. Или быстро поднять на поверхность. Не за воздушный же шланг дергать. Внутри сигнального конца проходят телефонные провода. Уяснили?
– Вроде бы… – Евграф на мгновение задумался. – Скажите, Александр Григорьевич, а на какую глубину вы спускаетесь? На сто метров можете?
– Нет. Наш предел – до двадцати пяти. И с обязательной декомпрессией.
– Это еще что?
– Декомпрессия-то? Когда водолаз погружается на глубину больше двенадцати с половиной метров, в его крови начинает растворяться азот.
– Откуда он там берется?
– Из воздуха. Мы же под воду не кислород подаем, как многие думают, а обычный воздух. Теперь слушайте внимательно. Если водолаза надо поднять на поверхность, делается это медленно, чтобы азот успевал из крови выходить постепенно, без вспенивания. Существует специальный график выдержки, расписанный по минутам. А если шторм? Если времени нет? Что тогда?
– Что?
– Тогда применяется декомпрессия. График нарушается, водолаза подымают как можно быстрее и сразу же помещают в герметичную камеру, в которой устанавливают то давление, какое было на глубине. Затем его потихоньку снижают до атмосферного.
– А если не потихоньку? Если сразу?
– В такие игрушки мы не играем. Сразу кровь вскипит, пузырьки азота сосуды закупорят, и… – Саня махнул в сторону пролетавшей мимо чайки. – И будет вылетательный исход! – Потом оценивающе смерил глазами Евграфа: – Девушкам не предлагаю, только тебе. Хочешь в камере посидеть?
– Хочу! – Язык ответил самостоятельно: мозги растерялись.
– Ох, Саня, инспектора на тебя нет! – строго погрозил пальцем Виктор Павлович.
– Да ладно, Палыч. Сам же детишек привел. Что с пацаном сделается? Я его метра на два-три «спущу», для воспоминаний на всю жизнь хватит. Да, Евграф? Приедешь домой – будешь дружкам хвастать?
– Буду!
По недлинному железному трапу Евграф соскользнул в небольшое помещение, которое водолаз назвал кормовым кубриком. Протянул руку Тасе. Шум двигателя здесь ощущался сильнее.
– Барышню прошу сюда. – Водолаз широким гостеприимным жестом указал на деревянный диванчик. – А вас, юноша, ожидает вот это испытание.
Евграф посмотрел на большую круглую металлическую бочку с люком. Процитировал:
– «В бочку с сыном посадили, засмолили, покатили и пустили в Окиян…»
– За классику «отлично»! Поглядим, как ты, Гвидон, «погружение» переживешь. Полезай в камеру. Если не понравится, хватай деревянный молоток и колоти трижды в стенку.
– Послушайте, а с ним там точно ничего не сделается? – заволновалась Тася, когда за Евграфом закрылся люк и стрелка манометра, дрогнув, уползла с нуля.
– Ничего. Только крепче будет.
Через минуту водолаз сообщил:
– Твой дружок уже на «глубине» трех метров.
* * *
Когда за Евграфом закрылся люк, он понял: вот она, настоящая жизнь! Можно каждый день посещать школу, увлекаться биологией или боксом, принимать участие в олимпиадах и соревнованиях, ходить в кино, на дискотеки… Но разве любой нормальный человек станет сравнивать всю эту суету с тем, что происходило сейчас?!
Евграф сел поудобнее, прикрыл глаза. Так, чтобы была возможность и видеть, и представлять. Кто он? Космонавт в капсуле, затерявшейся в глубинах Вселенной? Только что вышел из анабиоза. Информации – ноль. Впереди – парсеки, сзади – парсеки… Или нет, лучше пусть будет батискаф. Погружение в Марианскую впадину. Сверху, с кораблей, за ним ведется неустанное наблюдение. Корпус батискафа потрескивает, сдавливаемый тоннами воды. Все си стемы работают на пределе, барахлит подача воздуха. Те, кто на поверхности, в безопасности, предлагают прекратить погружение. Но экспедиция готовилась годы, и герой подводных глубин, стиснув зубы, отвечает: «Погружение продолжаю!»
А может, это машина времени? Тоже неплохой вариант. Сколько он тут сидит? Минуты три? За эти минуты уже пройден временной тоннель. Еще чуть-чуть – люк откинется, и первый путешественник в прошлое представится какому-нибудь предку-аборигену: «Привет, динозавр! Меня зовут Евграф Леопольдович. Человек разумный».
«Спасибо, преемник, что назвал свое имя. А меня – Дионисий, сын Гераклеона. Только я не динозавр. Я, как и ты, человек, причем, кажется, тоже разумный!»
– Что? Опять?!
От неожиданности Евграф вскочил, боднул головой камеру, завертелся, оглядываясь. Рядом, как и следовало ожидать, – никого. Без сомнений – это болезнь. Жуткая и неизлечимая. Как у соседки по подъезду. Ей перед тем, как в психушку отправиться, тоже голоса слышались. Теперь пришел его черед.
– И-и-и-и!.. – Евграф в отчаянии обхватил голову, зажал уши.
«Ты чем-то расстроен?»
– Замолчи! Изыди!
«Я, конечно, могу замолчать, пока ты не успокоишься. Но лишь на время. Или тебе все же хватит мужества меня выслушать? По-моему, неизвестность всегда хуже самой неожиданной правды. Ну что, молчать?»
